Синева осенних вечеров

Гроссман Марк Соломонович

БОЛТЛИВОМУ ПРИЯТЕЛЮ

Дружок, я, право, еле жив, И все вокруг не рады: Стакан и вилку отложив, Не закрываешь рта ты. Такие мелкие слова, Как будто их из бредней Весь день мололи жернова На мельнице соседней. Теперь ты мелешь на беду Их сам, чтоб мельче были, И задыхаюсь я в чаду Густой словесной пыли. И черт трещотку не берет. Мы молча молим бога: «Закрой ему едою рот, Пусть помолчит немного!» 1971

Я НА СУДАХ ЗАМОРСКИХ ПЛАВАЛ

Я на судах заморских плавал, По авеню и рю бродил. Вертелись вывески, как дьявол, Глушили уши, как тротил. От губ лиловых и от челок Томило, будто в кабаке, От ваших уличных девчонок С

дымком тоскливым в кулаке. Луна в чужих горах сгорала, В обвалах облачной шуги, И звезды были, как жарки, Как очи батюшки-Урала Из-под густых бровей тайги. …Торчу на вашем перекрестке, А все иная синь видна, И одинокие березки, И рядом женщина одна, — Огнеопасна, как береста, — Зажги — и душу раскали. …И ждать непросто. Жить непросто От нашей Родины вдали… Монте-Карло, 1971

НА ПЛОСКОЙ ПЛОЩАДИ ВЕРСАЛЯ

Виктору Бокову,

Михаилу Бубеннову

На плоской площади Версаля Втроем встречаем мы зарю. Мы помним тех, что нас терзали, — Я о версальцах говорю. Да, это нас рубили саблями — Страшны им наши имена! — Да, это нас сгребала граблями В могилы братские война. О нет! Не из брошюр заладили! Мы знали бой и лязг оков, И ярый шепот обывателей, И умиленье пошляков. И крови пролили в избытке мы, Нас в печь живьем тащил Колчак. Мы помним, как молчат под пытками, И как убитые кричат, Как брат родной идет на брата, Как Пер-Лашез горит в огне. Стена кровава и щербата, И тени трупов на стене. И боши в сгорбленном Париже Жуют веселые слова, И высится луна, как рыжая Адольфа Тьера голова. Бульвары полночи, как нары, — Лежи, дыши разбитым ртом. И умирают коммунары, Чтоб жить в бессмертии потом. Мы кровью нашей оросили В сто лет дорогу к Октябрю. …Три коммунара из России Дозором врезаны в зарю. Версаль — Париж, 1971

МАДОННА

Заунывно, как цыгане У ночного каганца, Тянут песенку цикады Без начала и конца. Звезды в море смотрят сонно. Тихо молится в тоске Синеглазая мадонна На желтеющем песке. Худощава, как ребенок. За кого ее мольба? За матросов погребенных? За господнего раба, Что мерещится ночами, Чуть заметный, как опал, Что уехал без венчанья, Посулился — и пропал? Перекрестится, поплачет. Выжмет бедное белье. Вседержитель вдов и прачек Смотрит немо на нее. Подойду и молвлю: — Здрасте… — Руку женщине подам. — Пожелать позвольте счастья, Благоденствия, мадам. Я и сам бродяжил много. И, не веря в небеса, За меня молили бога Тоже синие глаза. И меня секло песками, И мутило без дорог, И меня шторма таскали Вдоль бортов и поперек. Не выклянчивая милость, Коченел и я на льду, И в окопах доводилось Видеть всякую беду. Уходил и я от смерти, С губ стирал не пот, а соль, Оттого, прошу, поверьте, Понимаю вашу боль… Над волной луна в зените Льет сияние судам. Не назвался, извините. Из России я, мадам. По любви и я страдаю, Снится отчее жилье. Все, кто кормится трудами, Чтят Отечество мое. С ним горел в огне пожарищ, Промерзал насквозь, как наст. Скажет женщина: «Товарищ…», Руку мокрую подаст. …Звезды в море смотрят сонно. Тихо молится в тоске Синеглазая мадонна На желтеющем песке. Ницца, 1971

ЗА МОРЯМИ СИНИМИ ДАЛЕКО

За морями синими далеко Я тоску, как недуги, гоню. Говорок картавый Лангедока Чуть течет по главной авеню. Барышни разряжены, как чомги — С хохолками-шляпочками все. И дежурят падшие девчонки На своей отчаянной стезе. Век сочится кровью и слезами, Бутафорским пыжится жабо, Будто нарисованный Сезанном На холсте бульвара Мирабо. Юмор улиц глух и нераскован, Хоть ложись в тоске и погибай… Где ты, Тартарен из Тараскона, Старого Прованса краснобай? У бистро, в автомобильном хрипе, Морща неумытое чело, Сумрачно похаживают хиппи В меховых тулупах наголо. Блеск реклам: печение и вакса, Спален идиллический уют. Песенки соленые Прованса Менестрели местные поют. Мы

в толпе толкаемся: «Простите!», У платанов бродим налегке. Целит взглядом искоса блюститель В мой гвардейский знак на пиджаке. Он суров, как на распутье витязь. Посреди гостей и горожан. Вы, месье ажан, не суетитесь, Не волнуйтесь, господин ажан. Я покоя улиц не нарушу, В «Негр кост» не вывешу свой стяг. Разве что себе потешу душу. Пожимая руки работяг. Вон стоят — я узнаю осанку, Пальцы не из кожи — из коры, Вон уже сражаются в петанку, Бьют шарами грузными в шары. Вижу их — усталых и чумазых, Говорю им не по словарю: — Здравствуйте, товарищи по классу! — Вив ла пэ! [1] — еще я говорю. — В гости к нам, — советую, — пожалте. — Палец поднимаю: — Мирово! — …И хрустит рабочее пожатье На пустом бульваре Мирабо. Экс-ан-Прованс, 1971

1

Вив ла пэ! — (фр.) — Да здравствует мир!

В МАРСЕЛЕ

От внимания косея, В гаме давки и возни, Я шатаюсь по Марселю В окруженьи матросни. Корабли неторопливы, Как бухгалтерский отчет. Запах рыбы и оливы Переулками течет. Ныне мир чужой — обуза, И вино чужое — яд, Лишь одно спасает: в ряд Сухогрузы из Союза, В лоск надраены, горят. И тоску мою рассеяв, Флаг алеет, ярче губ. И несется по Марселю Дым Отечества из труб… 1971

Я ЛЕЖУ У ФОРШТЕВНЯ, НА БАКЕ

Я лежу у форштевня, на баке, И читаю глубин полумрак, Где вгрызаются грузные раки В погребенье железных коряг. Слышу каперов хриплые крики, Свист мистраля, что бьет в такелаж. И летят каравеллы и бриги На безжалостный свой абордаж. И корма исчезает под пеной. Как дракон, оседает на дно. Это славно, что смертью отменной Нам из жизни убраться дано. Не в пуху подлокотных подушек, В бормотанье попов и тоски, — Умираем, походные души, Как и прожили век — по-мужски: Чтобы сердце сжигали пожары, В жилах сущего пенилась вновь Неуемная кровь Че Геварры, Раскаленная Дундича кровь, Чтоб волна закипала у лага, И заря у продымленных рей Пламенела разливами флага Над соленою синью морей! Марсель, 1971

ОГОНЬ ВОСПИТЫВАЛ ЖЕЛЕЗО

Огонь воспитывал железо, — И так, и этак его жег. И все попыхивал: «Полезно… Погорячись еще, дружок…» Оно вскипало, как Отелло, До черноты впадало в дрожь. И в мертвое, казалось, тело Уже дыханья не вдохнешь. Но нет! Курилка жив покуда И неподвластен никому, И эта резкая остуда Лишь благодетельна ему. …У строк иных недолги сроки. Читатель мой, хотелось мне, Чтоб и мои калились строки На том безжалостном огне. На том — и верном, и упорном, По сути — добром до конца Ворчливом пламени над горном В ладу с клещами кузнеца. Куем слова трудом немалым, А жизнь сурова и строга, И дай-то бог, чтоб шла с металлом В одной цене моя строка. 1972

ИДУ ПО КРАТКОЙ ТРОПКЕ

Иду по краткой тропке На выпавшем снегу. Косули смотрят робко. Не роются в стогу. Ах, милые, не пули Несу я вам, не нож. И зря у вас, косули. Бежит по коже дрожь. Я много видел смерти И не одну войну, И оттого, поверьте, Я вас не обману: Ни горечи, ни боли, Ни выстрела, ни зла. Принес я крупной соли Для вашего стола. Доверчиво-красивы Живите в добрый час. У нас одна Россия, Одна у всех у нас. 1972

ХВАТИЛО Б СИЛ МНЕ ДОНУ ПОКЛОНИТЬСЯ

Хватило б сил мне Дону поклониться, Припасть сыновне к отчему плечу. Я, точно дробью меченная птица, Из крайних сил на родину лечу. То бьюсь о скалы, то свергаюсь в пыль я, Но все ж на юг, роняя кровь, тяну. В последний раз меня подняли крылья Над незабытым домом на Дону. Над детскими станицами моими, Над маками багровыми в глуши. …И шелестят донские камыши, Как Михаила Шолохова имя. 1972