Сингапурский квартет
Шрифт:
Так вот, мне доподлинно известно, что акции «Голь и K°» и «Ли Хэ Пин» подогреты на одном, как говорится, пару. Реальной ценности у них нет. Завтра к вечеру, за несколько минут до закрытия биржи, ребята «горячих денег» будут сбрасывать эти акции руками и ногами. Пока всех вокруг не охватит паника. И ночью начнутся сердечные приступы, а утром подтвердится, что для этого имелись основания.
Но за «Лин, Клео и Клео» нам переживать не придется. И знаете, почему? Она-то заплатила за позолоченный кулак как раз акциями «Голь и K°» и «Ли Хэ Пин». При этом, щадя витающего в мире чистого искусства бывшего владельца приобретенного раритета, «Лин, Клео и Клео» помогла ему через одного парня сбросить
Когда я позвонила в компанию «Лин, Клео и Клео», старший клерк сказал, что сейчас к ним поступает множество запросов от ценителей древностей, желающих осмотреть приобретенный предмет. «И какой же ответ вы даете?» спросила я. «Он один для всех, — сказал мне старший клерк, — никаких проблем, приезжайте скорее, порадуемся вместе!»
Джеффри погасил экран, поднял трубку телефона и набрал сингапурский номер.
— Джеффри? — спросил Клео Сурапато.
— Поздравляю, — сказал Джеффри.
— Ха-ха-ха… О, прохлада на склонах горы Фушань! Если бы мог, принес на веере в город, как красавицу на руках…
Вот уж действительно, подумал Джеффри, тайна каждой национальности не в кухне или одежде, а в манере понимать вещи. Китаец Клео никогда не лгал, но ему бы и в голову не пришло сказать правду. Строка древних стихов была произнесена, как раз чтобы ничего не сказать.
Однако Клео, это уж точно, спешно разыскивал Джеффри во Франкфурте вовсе не ради того, чтобы поделиться поэтическими переживаниями. Следовало сосредоточиться.
— Как погода? Снег? — спросил Клео.
— Одного снеговика слепить определенно хватит…
На условном жаргоне так обозначались дипломники Рурского университета.
— Это лучше, чем искать там, где солнце светит за тучами.
«Солнцем за тучами» называлась Япония.
В трубке затянулось молчание. Клео откашлялся.
— Я ещё хотел сказать… В Москве умер Петраков. Его помощник Себастьяни отстранен от серьезных дел. Отправляют на отсидку к нам в их холдинговом представительстве. Об этом сообщил мой крот в их банке на Смоленской. Крот напоминает, что Себастьяни с дурным характером. Крот сообщает, что экономическая контрразведка в Москве проявила интерес к Себастьяни. Если необходимо, есть возможность подогреть этот интерес. Ты меня понял, Джеффри?
Странные, непредсказуемые, алчные и завистливые в денежных делах русские, подумал Джеффри. Пусть даже Петраков и этот его помощник положили по кушу на счета в Швейцарии — что тут плохого? Странные моральные ценности, благоприобретенные при коммунизме. Зачем в таком случае ключевые посты в банке? Конфуцианское представление об идеальном управляющем. Россию напрасно считают европейскими задворками. Она — задворки азиатские.
— Фамилия этого человека произносится Севастьянов, — сказал Джеффри в трубку.
И с легким отвращением подумал, что больно уж далеко простираются кротовьи ходы его второго хозяина.
— Почему вы решили, что выбранное поприще — ваше призвание?
Так спросил в приемной комиссии финансового института преподаватель, читавший научный коммунизм. Профессионалы стеснялись выспренних вопросов. Но именно на этом вопросе Севастьянов почти засыпался. Что вас побудило стать паровозным машинистом?
В 1951 году отец, уволенный из армии кавалерийский сержант, преподал Левушке первый урок взаимоотношения с необычной вещью — деньгами. Мать нахваливала ему сына, который, на удивление соседям, приносил ей в больницу мед, масло, белый хлеб и однажды шоколадку. Окрыленный похвалой, Севастьянов, носивший тогда другую фамилию, вытащил из-под матраса, на котором спала мать, шесть перетянутых проволокой пачек, всего шестьсот восемь тысяч рублей, и в придачу три нераспечатанных колоды трофейных, как тогда говорили про все иностранное, игральных карт, купленных у пленных венгров. Отец, забывший от удивления снять второй сапог, выпорол Севастьянова узким, вдевавшимся в галифе ремнем. В школе за партой Лева не сидел, а изображал вопросительный знак, поддерживая зад на весу полусогнутыми онемевшими ногами. Все знали, что он — поротый. Но никто не посмел смеяться. Из-за отца. Отец вытащил всю кучу денег вместе с картами на балкон и, полив керосином, сжег.
А ведь эти деньги пришли к тогдашнему не-Севастьянову не так уж легко. Поднаторев в военных пионерских играх, они с Велькой, подобрав отряд из одноклассников-переростков, по причине войны отставших в учебе на два, а то и три года, держали под контролем кассы кинотеатров «Родина», «Победа» и «Строитель», а также входы в две бани. Особенно большой куш взяли, когда в «Строителе» пустили «Дети капитана Гранта». Скупили билетные книжки и перепродали штучно по пятикратной цене. Распарившимся после бани подсовывали мороженое — снег, облитый сахарином. За клубом в зарослях крапивы вытоптали площадку, где крутили рулетку. Играть приходили и фраера, и блатные «в законе». Когда случалась разборка, дрались беспощадно, брали числом и сплоченностью.
Участковый говорил про эти дела Михаилу Никитичу. Но бывший матрос считал, что — пусть. Ведь не воровали. А все, что можно взять боем или лихой смекалкой, того достойно. Денег становилось больше. Сила же их предстала волшебной, когда мать увезли на операцию: жмых, который она ела, обернулся воспалением желчного пузыря.
Два месяца никто не командовал Левой дома, никто не напоминал про уроки. Мать плакала, когда он приносил мед и масло, стеснялась есть в палате при всех. Лева сидел рядом, пока она, как говорила про себя, питалась, словно сторожил от других. Если спрашивала, где взял, отвечал одним словом: «Алямс».
Алямс был фронтовым другом отца. Он держал рулетку на базаре, где ставки доходили до нескольких пачек перетянутых проволокой красных тридцаток или серых полусотенных. Если в банке ничего не оставалось, Алямс объявлял «великий хапок», то есть сгребал брошенные на новый кон деньги в карман. Это считалось справедливым. Алямса — при нашивке за тяжелое ранение и двух орденах Славы — менты во время облав не трогали. Ноги у него оторвало миной. Перемещался Алямс в ящике, поставленном на четыре шарикоподшипника. Он с грохотом колесил в этом ящике, отталкиваясь от земли — будь то зимой, весной, летом или осенью — огромными голыми кулаками. Какая-то бабка, сослепу приняв инвалида за нищего, бросила однажды ему в кавалерийскую фуражку с синим околышем папироску «Северная Пальмира», самую крутую в те времена, и Алямс, тогда ещё Коля, стушевавшись перед свидетелями за эту ласку, сказал неизвестно почему:
— Алямс! Цигарочка!
Так прилепилось прозвище.
Алямс действительно ссужал Леве деньги, когда приходила деловая необходимость. Отдавать велел из общих, спросив разрешения у ребят. У него же Севастьянов перенял манеру читать книжки — не учебники, а про любовь. Первая книжка, выданная Алямсом с возвратом по первому требованию, была замызганная «Княжна Мери». Про Печорина в предисловии говорилось, что он лишний человек. Звучало плоховато… Но обсуждать любимого героя приходилось только с Алямсом, который перед войной проходил книжку в школе. Остальные ничего не читали.