Сингомэйкеры
Шрифт:
Это мы, наша организация, так бы и оставили, если бы так поступали все. Но другие, наподличав и наворовав, предпочитали пойти под суд, получить тюремный срок, отсидеть и побыстрее выйти по амнистии или за примерное поведение. Вот эти-то и посмеивались с чувством полнейшего превосходства над теми, кто пускал пулю в лоб. Они, мол, гниют в земле, а я их дочерей трахаю благодаря наворованным тогда и спрятанным деньгам…
То же самое относится и к женщинам. Добродетельные обычно остаются у разбитого корыта, а все ценное расхватывают хитрые и не стесняющиеся ложиться и раздвигать
Таким образом, общество разделилось на две категории граждан. Одни соблюдали нравственный и уголовный кодекс, а другие – только уголовный. Понятно, что первые постоянно проигрывали вторым, для которых не существовало ни бога, ни заповедей Моисея, ни рыцарского кодекса чести, ни правил поведения в обществе.
Потому и только потому, чтобы не дать именно этим людям окончательно захватить власть в обществе, было принято тяжелое решение упразднить нравственные законы везде, где только возможно. Чтобы хорошие и нравственные люди уже не уступали по дефолту жуликам и проходимцам. Если те и другие будут отвечать только перед законом, то шансы на победу у безнравственного человека будут не столь уж бесспорны.
Я читал секретные доклады и постановления, сердце трепещет, как у пойманного воробья, душу распирает гордость и ликование, что допущен к таким тайнам. И что теперь я должен продолжать эту трудную, неблагодарную, но такую нужную работу.
Подзаправившись ноотропиками, а потом для верности запив большой чашкой крепкого кофе, я с полчаса терзал мозг вариантами, что еще можно сделать в этой области. Любой дурак видит, что еще не все сделано, многие устаревшие моральные нормы и сейчас одним осложняют жизнь, а другие набирают очки как революционеры и ниспровергатели.
Глеб Модестович согласился принять меня с моими идеями сегодня же, попросил только прийти после обеда, у него важное совещание… тут он сделал паузу, и я замолчал, вздохнув, представив, на каком уровне с ним совещаются.
А после обеда я выложил свои доводы насчет упразднения статьи за связь с несовершеннолетними. Хотя бы для начала разрешить учителям заниматься любовью с учениками. Поводом послужил суд, на котором тридцатипятилетняя Кристина Киллерд обвинялась в сожительстве с одиннадцатилетним учеником из ее класса.
Родители ученика не выразили протеста, разумно рассудив, что пусть лучше со своей учительницей, чем в подворотне с одноклассницами и вообще неизвестно кем, где быстро и болезни подцепит, и попробует наркотики, и симулянты секса, а с учительницей, мол, безопасно. Еще и уроки подучит с учительницей между сексом.
И хотя общественное мнение в целом было за то, чтобы посадить ее в тюрьму, а затем лишить права преподавать, но я уловил некую недостаточность аргументации. В основном звучало: мы так не делали, значит, и ей нельзя.
Фигня, конечно. Большинство удерживается от преступлений вовсе не из-за своих высоких моральных качеств, а из-за банальной боязни, что поймают. И будут неприятности.
Глеб Модестович слушал внимательно, я вообще заметил за ним эту особенность: чем бы ни был занят, в состоянии мгновенно переключиться
– Во всяком случае, – заметил он, – начните дискуссию в прессе. Средства будут выделены.
– Когда?
– Да хоть сегодня.
– Спасибо!
– Если дискуссию удастся повернуть нужным образом, – продолжал он, – переведите ее в кампанию за отмену дискриминации, устаревших запретов! Это привлечет внимание, толпа обожает все, связанное с сексом. А затем, возможно, удастся внести какие-то поправки в закон, уточнения, исключения. Например, учителям заниматься сексом с учениками можно, а садовникам и вахтерам – нельзя.
– Или, – подхватил я, – учитель может заниматься сексом только с учениками своего класса! Или в тех, где преподает. Таким образом просто переводится степень знакомства с учениками на более высокий… гм, или иной уровень. В этом случае будет не травма, а бережное обучение…
Он кивнул.
– Прекрасно. Делайте. Потом начнутся крики за расширение списка, это займет внимание значительной части толпы. Хотя нет…
Он прервал себя, задумался. Я видел, как собрались морщины на его лбу, спросил с тревогой:
– Что случилось?
– Когда будут выборы?
Я напряг память, промямлил в недоумении:
– Через полгода…
– Только начните не сейчас, а через два месяца, чтобы подгадать к выборам. Проще будет провести нужных нам людей.
Я козырнул и отбыл плести паучьи сети. Через пять месяцев кампания за разрешение секса учителей с учениками достигла невиданного размаха как в прессе, так и в обществе. Эту животрепещущую проблему живо и с превеликим удовольствием обсуждали на кухнях, на улице, в транспорте, не говоря уже о прессе и телевидении.
Глеб Модестович вызвал меня к себе, показал отклики и поздравил меня с успехом.
– Закон еще не принят, – возразил я.
– Уже внесен в Госдуму, – напомнил он. – Как у нас, так и в Штатах.
– Мы работаем синхронно?
– Мы работаем везде, – ответил он с улыбкой.
– А сколько будет рассмотрений?
Он отмахнулся.
– Это неважно. Пройдет, гарантирую. Вообще с легализацией свободных отношений в сексе мы сделали великое дело, лишив ловкачей их главного преимущества – беспринципности! И строгих нравственных правил. Ну, к примеру, как ни превозносилась нравственность и девственность женщин, мужчины увивались за более доступными женщинами. Ореол порочности… гм… это что-то. Мы всегда слетались на него, как пчелы на мед…
– Как мухи на говно, – поправил я.
Он поморщился, но кивнул.
– Согласен. В нравственных категориях есть такая удивительная вещь: если говно большинство начнет называть медом, то в сознании следующего поколения говно уже и будет медом. А мед – говном. Мы так и поступили с нравственностью, щепетильностью, верностью, честью и прочими понятиями. Таким образом, в обществе, где все женщины, говоря по-старому, – бляди, уже не осталось дур, старающихся остаться до замужества девственницами и потому остающихся на обочине жизни. Возвращаясь к нашим баранам…