Синие цветы II: Науэль
Шрифт:
«Прогулки» повторились еще несколько раз. Я никогда не сопротивлялся и никогда не возражал. Мой отец наблюдал происходящее спокойно, и, мне думалось, я тоже должен быть спокоен. Я тренировал себя – быть металлическим, неуязвимым. Не знаю, возникало ли у отца чувство вины, понимал ли он, что его поступки были неправильными. Возможно. Не потому ли он, восемь лет не замечавший моего существования, вдруг начал разговаривать со мной и даже выражать ко мне симпатию – особенно после, когда я снова оказывался в той темной спаленке, уже привычной. Тесное помещение со временем начало вызывать ощущение покоя: все закончилось, можно просто уснуть. Впрочем, попытки отца подружиться со мной быстро прекратились, стоило ему упереться в стену. Я просто молчал. Не разговаривал я и с матерью, замкнувшись совсем. И «прогулки» прекратились.
Я не помню наличия у себя душевных страданий. Мои чувства спрятались, и с ними весь интерес и любопытство к миру. Я бросил рисовать, читать, а в школе выполнял лишь то, что меня заставляют выполнить, и ничего сверх того. Отец и мать не обращали на все это внимания, что меня вполне устраивало. После уроков я не торопился домой, долго слоняясь по улицам. Я видел этих только за ужином (чаще – одну мать), а после убирался в свою комнату.
Однажды в школе, после последнего урока, меня подозвала учительница и начала осторожно расспрашивать: не обижают ли меня папа или мама, и все такое прочее.
– Нет, – сказал я, – все хорошо.
Какие мама и папа?
Она улыбнулась, лед растаял в ее глазах, и я понял, что это был правильный ответ, тот, который она хотела услышать, который был удобен всем, включая меня. Она потребовала, чтобы я делал домашнюю работу, и позволила мне уйти. Я начал выполнять домашнюю работу, а вскоре снова забросил, но больше меня ни о чем не спрашивали.
Мне было десять, я шел из школы. Самое начало сентября, страшная духота. Возле притормозила машина. Сидящий в ней мужчина окликнул меня. Я остановился, рассматривая его в полной уверенности, что видел этого человека раньше. Одет он был прилично: голубая рубашка, костюм, галстук, несмотря на жару.
– Поедешь со мной? – спросил он, и я вспомнил его.
Я раздумывал всего несколько секунд, вернее, пытался заставить себя подумать. Но в голове была космическая пустота. Так что я просто сел в машину. Мне и сейчас сложно понять, почему я согласился. Вероятно, мне было все равно, где и с кем быть. Или же мне хотелось выйти из окружающих меня беззвучия, безлюдья, оставить ненадолго свою немоту.
В машине он сказал, что его имя Девер, но позже я узнал, что его зовут Дитрек. Дитрек привез меня… в тот самый дом. У меня возникло странное ощущение: как будто, сделав обширный круг, я вернулся на свое место. Люди находят комфорт в привычных вещах, даже если те совершенно отвратительны.
На кассете, которую он включил, Девер-Дитрек возился с каким-то мальчиком примерно моего возраста. Мне вполне понравилось, как он облизывал меня, но когда он начал засовывать в меня свою вонючую сосиску, я заорал от боли.
– Все в порядке, – сказал Дитрек. – Позже станет терпимо.
Я поверил ему, потому что мальчик на видео, казалось, боли не испытывал. Прошел час или больше, Дитрек истекал потом, растеряв весь внешний лоск, а я отворачивал лицо, пытаясь не вдыхать его запах. Каждый раз, когда он перекладывал меня в другое положение, я ощущал, как простыни противно липнут к влажному телу. Дитрек был не злым и не добрым, не грубым и не нежным. Никаким. И мне самому было плохо и в то же время совершенно никак, одновременно больно и бесчувственно. По комнате летала муха, я закрывал глаза, вслушиваясь в ее жужжание, и в этом монотонном звуке растворялись все мои мысли. Я сдал себя в аренду, перестал быть собой на время.
Потом мы пили кофе. То есть он пил кофе, а я – горячий шоколад («Кофе детям нельзя», – сказал Дитрек, и я закатил глаза, как будто уже понимал в этой жизни до хрена как много). Болтали ни о чем. Он все время боялся, что придет женщина, с которой он жил тогда, хотя точно знал, что в это время она не появится. Я не глядя мог сказать, что моя кружка зеленая, что на ней нарисован подсолнух с желтой серединой и оранжевыми лепестками, но почему-то про Дитрека ничего не смог бы рассказать – какого цвета его волосы, глаза. Когда я смотрел на него, я видел непроницаемую серость, слишком скучную, чтобы я смог сосредоточить на ней свое неразвитое внимание. Провожая меня, Дитрек смущенно сунул мне в карман деньги. Похлопал меня по плечу, пытаясь казаться дружелюбным. Я ушел не прощаясь.
Через неделю он позвал меня снова. И снова. И снова. И не только он. Я узнавал правила Мира Извращенцев. Первое: ни один из извращенцев не похож на извращенца. Они заурядны. Они одеваются как все. Они не ведут себя разнузданно, пока не запрут дверь. Они хранят свои увлечения в тайне, и это получается у них хорошо. Второе: с ними легко. Их отличает невесомая бездумность. Ты не можешь их ранить, и возникает ложное ощущение, что они не могут ранить тебя. Их взгляды пусты, разговоры поверхностны, и ты тонешь, как в облаке. И для тебя все становится легким, лишенным последствий, возможным. И третье, основное: если ты позволяешь одному из них прикоснуться к тебе, скоро ты обнаружишь, что к тебе тянется множество липких рук. Ты либо сбегаешь от них всех, либо остаешься со всеми – и тогда с тобой можно все.
У каждого из них были свои заморочки. Был один дяденька, который трахал меня с такой силой, что я орал на весь дом. Другой обожал дрочить, засовывая себе в член разные предметы, вроде спиц или шариковых ручек, – все бы хорошо, если бы он не считал, что я должен присоединиться к его празднику жизни. Были два братца, которых привлекал исключительно формат тройничка. Все ради «случайных» соприкосновений и возможности пялиться друг на дружку в действии. Когда я предложил им уже наконец потрахаться без прослойки в виде меня, они были шокированы: «Это извращение!» Еще один любил, когда во время ебли на его шее затягивали веревку. Забавно, что страха случайно придушить его я не испытывал.
Иногда – не дольше чем на секунду – у меня возникало понимание, что я скольжу по наклонной. Но я не пытался остановиться. У меня не было на то ни сил, ни желания. Тревога за себя не могла преодолеть одолевающую меня апатию. Да и не всё было так плохо. Что бы ни происходило в постели, вне ее со мной обращались как с ребенком, что мне нравилось, пусть ребенком я себя уже не чувствовал и не считал. Они могли накормить меня ужином, посмотреть со мной какой-нибудь фильм (порнографические не в счет). С одним мы как-то ездили на пикник – далеко за город, сводя к нулю вероятность нарваться на знакомых. Посторонние люди, должно быть, принимали нас за отца с сыном, тогда как у меня не осталось и сантиметра на теле, который бы он не излапал, не обкончал или не обмусолил. Я был полностью грязным.
Сейчас я понимаю, что в то время мне отчаянно не хватало близости взрослых. И я был согласен принять ее даже в самом искаженном и извращенном виде. Но к этим взрослым у меня не могло быть ни доверия, ни уважения, и я оставался с ними напряженным и настороженным, как маленький ожесточенный зверек.
У меня уже были деньги, но я еще не знал, на что их тратить. Они жгли мне руки, и я был готов обменять их на что угодно. Я покупал игрушки, которые были мне не нужны; книжки, которые не читал; сотни жвачек – я запихивал их в рот по десять штук сразу или бросался ими в ленивых голубей, прохаживающихся возле школы. Потом жвачки подбирали школьники.