Синие пташки-пикушки (рассказы)
Шрифт:
Яков Иванович щурился из-под клочкастых сивых бровей, хитро подглядывал за нами, и густая борода шевелилась улыбкой. Казалось, он не просто проверяет товар, а испытывает-подзадоривает нас с каким-то умыслом.
– Нам бы, Кольша, - заикнулся я на ухо брату, и он согласно вздохнул.
– Чего же понатащили нынче, охотнички? Сколь хлебушка упасли от окаянных вредителей?
– спохватился Яков Иванович и вынул из бороды последнюю синюю пташку.
К нашей пушнине дедушка не придирался. Он благоволил к тяте и частенько грустил, что война оторвала от дела самого заправского зверолова:
– Ить только горностая по
Мы снимали шкурки без порезов и рвани, обезжиривали начисто. И заготовитель похваливал нас, а на других ребят хмурился:
– Портят шкурки токо. Думают, война, так она все спишет.
Дедушка для чего-то помусолил палец, вроде бы собирался отсчитать нам бумажные деньги.
– Молодцы, робятушки, молодцы! А чем отоварить? Есть маленько крупки пшеничной. Поди, стосковались по хлебному? Ай и чего спрашивать-дразнить!
– Дедушка, а пикушки почем?
– осмелел Кольша.
– Пикушки...
– Яков Иванович о чем-то задумался, и мы снова оробели.
– На пикушки хватит, робята. Дак голоднешеньки же вы. А потом... Потом, чо мать-то, Варвара Филипповна, скажет? Вас и меня отругает. Старый хрен, соблазнил-омманул малолеток. Смотрите, вы добытчики, ваша воля.
– Пикушки!
– выдохнули мы с Кольшей, и у дедушки разошлась в улыбке борода.
Он с эханьем махнул рукой на сундук:
– Ладно, робята! Мне тоже тятька в голодный год заместо пряника пикушку в гостинцы привез из города с заработка. Быть может, не запомнил бы я пряник, а пикушку до старости не забываю. Я ить чо их давеча перебирал? Вас растравливал, да? Не-е, детки, самого себя поминал и тятю-покойника. И не был я тогда пустобрюхим, а был самым богатым и сытым. Эдак-то оно, робята...
С пикушками, синими пташками, торопились мы домой от сельповского амбара. Свистульки из тальника, когда соковели лозины под гладкой корой, все ребята ладили хорошо; а Ванька Пестов соловьем-разбойником наяривал на берестинке. А таких, как эти, нет ни у кого в Юровке, и не на что их купить. А у нас есть они, распевучие пташки. Стоит дунуть легко в хвостик, и оживет птаха.
Мама услыхала, как мы затворили за собой избяную дверь, и выглянула из-за печи.
– Чего вам навешал сёдни Яков Иванович?
Переминаясь с ноги на ногу у порога, мы оба молчали с Кольшей.
– Чо не сказываете? Я кого спрашиваю?
– Да вот чо...
– промямлил Кольша и разжал кулак.
На ладошке засинела потная пташка.
И у меня забилась в руке, как живая, точно такая же синяя птаха. А если дать деру к бабушке или в коноплище на меже? Отойдет мама, и тогда... а то вон как стемнела лицом и крепко сдавила ухват.
Ладонь у Кольши ходила ходуном, и птаха, казалось, сейчас спорхнет с нее, но не взлетит, а стукнется о половицы.
Мама уронила ухват и отвернулась от нас, а когда поднимала его с пола, почему-то вздрогнули у нее губы и - то ли дым пахнул из печи завытирала глаза запоном.
Мы шмыгнули на полати и зарылись в старую лопотину.
В потемках завернула к нам соседка Антонида Микулаюшкиных. Посудили они с мамой громко об отцах, о войне, о работе и зачем-то перешли на шепот.
– До чего, Тоша, война нас, матерей, довела, - услыхали мы мамин голос.
– Совсем в робятах дитенков перестали различать. Давеча чуть не излупила я своих. А за что? Взяли на шкурки у заготовителя по пикушке. Только хотела ухватом хлестнуть, а с глаз-то вроде что-то и спало. Прозрела я, смотрю на них, а ить дитенки оне, совсем дитенки. Одежонка заплата на заплате, руки и ноги в цыпушках. Зверьков-то ить не просто наловить. Господи, думаю, да за что, за что я их бить собралась?! Сено сами косят и на корове возят, до полночи маются в лесу одни, ежели воз развалится. Дрова пилят и себе и чеботарю Василью Кудряшу за обутки. И ягодники, и грузденики они у меня. Ведрами таскают эвон с какой дали! В нужде и горе забываешь и с них, как с ровни, спрашиваешь. А тут глянула, и сердце кровью облилось. Ребятенки, детки еще оне. Ни еды-то не видывали, ни игрушек. Эдак и детства не узнают, останется в памяти работа, голод и нужда.
...Нам было душно и жарко под окуткой, кашель давил дыхание, но мы боялись шевельнуться. Скрипнет полатница, и оборвется мамин шепот.
Ночью сбили мы с себя лопотину и, ненадолго просыпаясь, прижимали к себе синие пташки-пикушки.
КЕДР
Дедушка Егор застал нас с Вовкой Мышонком врасплох. Мы с дружком жадно дорвались до кисло-твердой мелочи крыжовника: нещадно укалывая руки, выискивали пупырчики с белесым пушком в колючей зелени и забыли про осторожность. Вот и не слыхали, когда он отпер воротца в сад и доковылял до кустов с костылем на скрипучей деревяшке вместо левой ноги. Свою ногу Егор Иванович Поспелов, как мне сказывала бабушка, оставил на японской войне.
– Кхе, кхе, - закашлял кто-то над нами.
Нас передернул испуг, и крыжовник впился иголками в наши руки. Вскинули мы с Вовкой головы и поняли: нет, не удрать от деда Егора, пусть он и на деревяшке с костылем.
Егор Иванович спокойно смотрел на нас сверху, а мы на него снизу. Я как бы окоченел на корточках, а Вовка мигом опомнился и сунулся было в куст. Рыжеватый, с маленькими глазками на скуластом лице, он не зря получил прозвище Мышонок. И спрятаться Вовка пытался столь же проворно, как юркая мышь. Да как схоронишься в крыжовнике, ежели руки и те в крови? Ну и дедушка костылем где хочешь достанет...
Вовка наткнулся лицом на колючки, и у него без всхлипа-рева потекли слезы. Еще бы! И перед дедом страшно и больно...
– Стало быть, ягодки кушаем?
– доставая из брючного кармана кисет, спросил дедушка Егор.
– Крыжовник что, его с ветками не наломаешь, не черемуха, он постоит за себя, покусается. И что вам нападать на него теперя? Ни скуса, ни сытости, кислотье зеленое! А как наспеют ягоды и станут сладкие, во тогда, робятки, милости просим!
Помолчал Егор Иванович, посмотрел на свой домик за прудом, на баню у воды. Все-то у него обсажено черемухой, ветлами и тополями, а в палисаднике из цветков мальвы березки тянутся.
– Сад все одно общественный, всем краем садили. Малину робята по пути из Далматово навозили, в Серебряковой роще под Песками она растет. Всех, сердешных, на войну проводили...
Дедушка вздохнул и ловко, наугад, завернул козью ножку из полоски газеты, сыпнул в нее щепотку самосада и стал кресалом высекать искру из кремня черной гальки на проваренную вату. Вот он густо пыхнул дымом и медленно опустился рядом с нами.
– Чего вы, как зверьки, ужались?
– спохватился Егор Иванович. По-людски садитесь-ко подле меня.