Шрифт:
Василий Иванович Юровских
Синие пташки-пикушки
Лирическое повествование в рассказах
Сборник рассказов, объединенных одними героями, о деревенских подростках, об их жизни в трудные годы войны, о дружбе, верности и доброте.
________________________________________________________________
СОДЕРЖАНИЕ:
Тальянка
Красная звезда
Соломеины голуби
Груздяные грядки
Синие пташки-пикушки
Кедр
Юра Артист
Военрук
Лимон
Манькин куст
К тяте
Ночные тони
Журавлиные корни
Хлебушко
Как я учил бабушку
На Исети, у Ячменово
Постоялый двор
Сон земли
Ю. Лукин. О чем и как пишет Василий Юровских
________________________________________________________________
ТАЛЬЯНКА
Шли мы с бабушкой домой с Россохи, где по низям набруснили полные мешки мягколистного кобыляка, конского щавеля. В другой раз, даже с тяжелой ношей, я все равно забегал вперед, рыскал кустами и лесом, отыскивал что-либо съедобное. Иногда удавалось мне поднять с гнезда рябую тетерю, и случалось самому испугаться, если из смородины черным выхлопом вырывался затаившийся косач. А то наскочишь в загустевшем костяничнике на ежа, уколешь ногу, а он живо взбугрится серо-щетинистым клубом и сердито запопыхивает-завздрагивает. Или пискнет из-под ноги птаха, - разнимешь траву и подивишься на ладно увитое гнездышко, на горячие пестро-розовые яички овсянки. Засмотришь их, но чтобы птичка гнездо не бросила, выдернешь из русого вихра пару волосинок и положишь на яички.
Сегодня же топаю рядышком, пособляю бабушке поправить время от времени на спине мешок, отгоняю березовой веткой липучих на потную кофту комаров и паутов. И слушаю, как она рассуждает о городе Далматово:
– Самая пора, Васько, сходить нам туды-ка. Ягода ишшо слепая - что глубянка, что смородина, а грузди ишшо не напрели. Варенца прихватим, табачку насыплем. Сбудем с рук и, глядишь, хлебного поесть купим...
В березовой дубраве дорога затененная и понизу сырая: там с глуби неведомой поднимаются родниковые жилы. Подошвам до щекотки прохладно после каленой открытой дороги через увал. Усталость проходит сама собой, словно пьют ее из тела невидимые ключи. Идешь и даже не чувствуешь голые ребра корней, покуда не ушибешь невзначай палец ноги. А бабушку слушать не переслушать...
Двенадцатый год мне, а я и одним глазом не видал города, паровозов и железной дороги, реки Исети. И белокаменного монастыря. Бабушка почему-то называет железную дорогу "чугунка".
– Какая чугунка?
– дивлюсь я. Иных, кроме тех чугунков - ведерных с водой и кобыляком, поменьше с картошкой и похлебкой, что утрами отправляет мама в зево печи, - сроду не доводилось мне видеть.
– Дак уж так и назвали в народе паровоз-то и дорогу железну, поясняет бабушка.
– Да как придем, сам и поглядишь. До городу не шибко и далеко, верст двадцать, - продолжает она, вытирая концами бледно-синего платка потные щеки.
– Пораньше встанем и по холодку половину волока осилим. За Песками в гору поднимемся - привал у Серебряковой рощи устроим. Малинник по ней шибко густой. Передохнем и до Першинского свертка. А там под уклон к Затече покатимся. С тамошней горы сбежим - город-то тут как тут.
Бабушка зевает, машинально крестит рот и вздыхает:
– Не спалось ночесь чего-то. Сперва, навроде, задремалось, а туто Ондрюшка возьми и приснись. Живой ето, в одеже справной, сам веселый. Побрякал в стекло с улки и зовет: "Мама, чего на все запорки закрылась, али не ждешь совсем меня?" Господи... Сон-то как сдунуло. Затрясло меня, будто в лихоманке, зазнобило всю, как есть яшшорка телом пробежала. Испужалась, а ноги к окошку несут. Ить понимаю, Васько: год минул, как убило Ондрея на глазах суседа Олександра Федоровича. Понимаю ить: с того света никто не хаживал, а всё одно кинулась поглядеть...
Бабушка призадержалась, прислонилась мешком к толстой березе, и уж не пот, а запавшие глаза сушила платком. И концы его темнели и темнели. Подняла она голову и задумчиво смотрела на густую вершину березы.
– Ну и глянь за окно, а на улке темень, одна березка у дома в тынке нет-нет да и сбелеет перед глазами, ветер пошумит ветками да ставень поколотится о простенок. Никого нету-ка, никого... Постояла я, постояла и опять легла. А сон-то не идет. Лежу, веки не закрываю и жду. Что если и на самом-то деле Ондрюша воротился, разыгрывает меня и боится сразу перепужать? Лежу и споминаю. Как прощался со мной - губы-то у него были холодны. И обмерло сердце, почуяла тогды я: не видать мне больше его живым, не видать... Кажись, изнесло меня, задремала я. И тут Жек чего-то завыл, по-блажному завыл. Волков, что ли, учуял. А я опять за свое, опять Ондрюша с ума не сходит. А ить год минул, год...
Бабушка не причитала голосом, как тогда, когда письмоноска Настасья Симифониха подала ей, злосчастное письмо. Она только глубоко дышала, а слезы сами накатывались, топили ее глаза и морщины.
Чем, ну чем смогу помочь бабушке? У меня тоже зазуделись глаза, и сразу вспомнилось, как тогда выла-причитала бабушка у печи. Я убежал в черемуху за избой, трясся от слез под кустом и слышал чужой проголосный плач: "Сине море взволновалося, я с Ондрюшенькой прощалася..." Он заморозил меня до немоты, и лишь впотьмах очувствовался я и боязливо заглянул в распахнутую дверь избы, где затихла-изнемогла на лавке под старой шубой моя бабушка...
Чем я помогу... Души я не чаял в дяде Андрее за его доброту и ласку. Как с ровней он дружил со мной, мастерил мне почти взаправдашные винтовки, а однажды изладил пулемет "Максим", который мы и отнесли с ним в клуб, где юровские парни и девки готовились к постановке. А потом, затаившись, смотрели со скамейки на сцену, где тракторист Пашка Поспелов строчил из пулемета по самураям, они вопили "Банзай" и падали на пол.
Пулемет был бы цел, но началась взаправдашная война с германцами, и детдомовцы из Лебедяни, занявшие клуб, истопили зимой "Максимом" печку. Эх, не догадались мы с братом Кольшей утащить дядькин пулемет на вышку своей избы... А то бы могли на войну с ним уехать... Нечем отомстить нам Гитлеру за дядю Андрея.
– Чего, чего вы надумали?
– забеспокоилась мама, когда заторопился я ночевать к бабушке.
– Дак мы-то, Варвара, собрались в Далматово завтра сходить. Одним днем обернемся. Охота Ваську показать город, реку большую. Кто нас тронет, старого да малого. А подорожников я сама напеку...
Мама молчала.
– Что Василью-то передать?
– схитрила бабушка.
Мама знала, что путь наш лежит через Пески, где живет ее брат дядя Василий и тетка Афанасья. А ей самой все недосуг повидаться с родней, стемна дотемна обстирывает детдомовцев. Стало быть, прямой резон отпустить меня с бабушкой.
Мама сначала замешкалась, а потом заторопилась:
– Перво-наперво приветы передайте Василью с Афанасьей, Нюре и Иванку. Спросите, чего Кольша с фронта пишет. Ну и пущай кто-то погостить прибежит. А ты, Васька, к паровозу близко не лезь и жулью на глаза не попадайся. Ладно?
– Ой, да и есть чем жулью от Васька нажиться! Все в нем да на нем, засмеялась бабушка и поднялась с лавки.
Она была довольна, что скоро поладила со снохой, знала, как подступиться к моей маме. Коли начала с Песков, ее родины, не будет она против.