Сыновний зов

В одном из небольших, в полстраницы, рассказов — «Своя песня» — Василий Юровских вспоминает, как однажды в лесу решил он «передразнить» синицу:

Думается, уже и в этих немногих словах сказался в главном и весь Юровских, человек и писатель. В самом деле: он принадлежит к тому роду авторов, которые пишут прежде всего или даже исключительно о лично виденном и пережитом. Но не многим удастся при этом избежать очерковой поверхностности бытописательства, этнографичности, поднять достоверность до истинно художественного обобщения. К тому же, Василии Юровских отнюдь не выбирает для сюжетов своих рассказов необычные случаи, исключительные ситуации, выигрышные для писателя своей занимательностью или особой остротой злободневности. Его прежде всего привлекает жизнь именно в своей привычной повседневности, даже — в примелькавшейся незамеченности. А вместе с тем перед нами глубоко поэтические рассказы — беседы, раздумья о жизни, сохраняющие и всю значимость их невыдуманности.

За редчайшими исключениями Василий Юровских не поэтизирует жизнь, то есть не привносит как художник эту поэзию извне: жизнь-де сама по себе, конечно, однообразно уныла, но вот пришел я, поэт, и украсил ее, расцветил красками своей фантазии, — нет, писатель Василий Юровских обладает редким даром, присущим лишь людям особо чуткой души, — там, где иной «не поймет и не заметит», — говоря словами Тютчева, — увидеть и открыть всем в подспуде простой обыденной действительности нетленную красоту самой жизни.

В таком постоянном открывании поэтически запечатлен в рассказах Василия Юровских вечный труд совестливой души человеческой; поэзия обыденного, повседневного определяется здесь нравственным отношением писателя к жизни вообще и к художественному творчеству в частности; не солгать, пусть и красиво, не «напроказничать» ни единым словом с чужого, пусть и завлекательного голоса.

Едва ли не каждый рассказ Василия Юровских, будь это давняя, из первых детских лет, история потерянной в голодные годы войны и найденной вновь краюхе горького, пополам с полынью, хлеба — весь дневной «пропитал» (рассказ «Хлебушко») или давешняя мгновенная встреча-беседа с синичкой («Своя песня»), — каждый такой рассказ-бывальщина — это и маленькая, как правило свободная от дидактических нравоучений, притча, раздумье об истинных и мнимых ценностях жизни. Правда, это раздумья особого рода, заключенные большей частью не в сентенцию, законченный афоризм, логически совершенное изречение, но почти всегда — в живой образ, наполненный мыслью сердечной, той, что Михаил Михайлович Пришвин и назвал «величайшим богатством души». Кстати, природа творческого мировосприятия Василия Юровских, думается, ближе всего или даже родственна именно Пришвину. Да, писатель ничего не навязывает от себя, но как бы только слегка помогает читателям самим извлекать даже из, казалось бы, ничем особым не примечательных встреч, случаев, событий, сохраненных памятью, уроки. Уроки совести, сострадания, милосердия, доброты, сочувственного сопереживания, душевной открытости миру. Будьте как дети! — сказано в одной из старинных заповедей, — Не умом, но — сердцем; умом же будьте взрослыми. Эта не стареющая с веками мудрость припомнилась вдруг в связи с рассказами Василия Юровских. И не случайно: в сердечной открытости рассказов писателя действительно есть что-то взаправду роднящее его творчество с непосредственностью и бесхитростностью мировосприятия ребенка.

Первая часть книги — рассказы о детстве, о немудрящих ребячьих радостях военного лихолетья и далеко не детских заботах, о раннем повзрослении в суровом познании жизни, это рассказы отнюдь не «специфически детские», то есть специально приспособленные для детского восприятия; в них нет ни взрослой снисходительной ироничности, ни игры «в поддавки», и они безусловно интересны и доступны — в равной мере — ребенку и взрослому. Во второй части собраны рассказы уже бывалого человека, но и их умудренность равно оценят «отцы и дети».

И хотя перед нами книга рассказов,каждый из которых можно читать отдельно как вполне завершенное, самостоятельное произведение, все-таки, думается, это прежде всего именно книга,то есть и нечто цельное, единое, связанное не столько развитием сюжета или даже центральным героем — лирическим двойником автора, но — главное — самобытным нравственно-поэтическим взглядом писателя на жизнь и взрослую и детскую. И если в первой части это как бы взгляд ребенка на взрослый, далеко не детский в своей суровости мир, то во второй, напротив, преобладает взгляд человека умудренного, познающего мир открытым сердцем ребенка. Писатель то уходит памятью в мир детства, то вновь возвращается «из детства к самому себе и к сыну», чтобы «шагать лесной дорогой и надеяться на лучистый огонек в окошке родного дома» («Огонек в окошке»), чтобы в этом двуединстве жизни, в ее прошлом и настоящем увидеть, осмыслить грядущее. Вся книга и построена на таком сопоставлении прошлого — собственного военного детства, когда «ребятенки, детки еще… ни еды не видывали, ни игрушек. Эдак и детства не узнают, останется в памяти работа, голод и нужда, — как говорит мать в рассказе «Синие пташки-пикушки». — В нужде и горе забываешь о них, как с ровни спрашиваешь»; и нынешнего — сыновнего детства. И, может быть, именно в том, что так или иначе, но всегда в центре писательского внимания и понимания Василия Юровских находится ребенок и не просто находится, но именно определяет и ось и шкалу ценностей его творчества, может быть, именно в этом-то и заключается главная взрослая сердечная мысль писателя, которую я попытался бы выразить словами Достоевского: «Любите детей: они — будущее человечество».

Умейте ценить жизнь во всех ее проявлениях, не разучитесь удивляться этому великому чуду — и она раскроется вам в своей красоте и поэзии; найдите в себе талант и смелость взглянуть на мир глазами восхищенного человека, будьте сердцем как дети — вот чему учит нас эта книга маленьких рассказов Василия Юровских, большая часть которых написана в жанре, напоминающем либо тургеневские «Стихотворения в прозе», либо пришвинские «Незабудки». Некоторые, лучшие из них, я рискнул бы назвать песнями в прозе; поэтика таланта Василия Юровских действительно во многом сродни поэтике именно русской народной лирической песни.

Может быть, эта песня и не громка, и не заливчата, и, конечно, не раздольно-могуча, но, несомненно — это своя песня, западающая в сердце своей искренностью и проникновенностью. Незаемная, чистая, несуетная.

Юрий Селезнев

Отец свешивает голову с печи, сдерживает подступающий кашель и наказывает нам с крестником:

— Мосотык-то оставьте в таловом кусте правее притона. Ну… лодки-то где ране ставили мы, куда с чисти выплывали к берегу. Дак от куста тово прямо и ступайте. Кочки кончатся, камыш будет. И ево проходите. А дале под ноги глядите: тут ягода должна. По мху-то у чистины сыздали видать, обирают ее рыболовы. А в мелко-редкой осочке, на лавде, не враз догадашша, што есть она.

Кашель оборол отца, и он надсадно, до слез, вздрагивал, тряс плешивой головой и хватался за широкую грудь. А когда провздыхался и вытер щеки, попытался улыбкой скрыть свою печальную тоску. Через четверть века после войны контузия снова ударила по нему и отец обезножил. Спутанный конь и то ловчее скачет, чем передвигается наш тятя. И хоть умом-то понимает: не ходок стал, по часу порог избы осиливает, а все равно просится душа в леса и на озера, все равно не верится ему, будто был да сплыл он, самый первый проходатель округи.

— Ишшо, — сипло шелестит отец, — есть курешок ягодный южней притона, в самом углу Зарослого. Его никто не знает. С большого стекла в проушину проплывешь на плесину, и там он, на лавде. Я раз-два натыкался до войны, а опосля не довелось мне там ягод побрать. Все мечтал обойти лавдой озеро и не собрался. И топерь гребтится-хочется, да куды уж…

Резво уносит нас мотоцикл из села. Глядь, а от Уксянки остались высокими метлами тополя с ветлами, и лишь мягкая сизая пыль плывет-высеивается на жнивье. Вон и ложок, а за ним и озеро Зеленое округлится у дороги, а там до Зарослого рукой подать. Нырнули-вынырнули из ложка, и всего успел я заприметить, как распахнулся ветер и обредевшими листьями тальник заоблизывал конопатую березку в кустах. Видать, охота ему, чтобы она стала чистая телом, как и взрослые березы берегом ложка. И еще запомнилось: в рукаве ложбинки засвежевшая отава и словно наструганный ворох листвы возле кустов.