Шрифт:
ПРЕДИСЛОВИЕ
До этой рукописи я знал Василия Юровских как автора книги «Певучая речка» и рассказов, печатавшихся в журнале «Наш современник». И эта книга и рассказы не могли не обратить внимания на себя удивительно светлым тоном, цельностью чувства и мировосприятия, ощущением органического родства с природой и, конечно же, языком — очень близким к живой разговорной народной
Этот мир, казалось бы, географически локален, в пределах той земли, тех мест, где родился и сложился духовно автор. Но значение литературы всегда измерялось все-таки не расползанием, а сосредоточением на освоении материала, углублением в него, самоуглублением автора. В этом смысле рассказы Василия Юровских по-настоящему современны, отвечая такой насущнейшей потребности человеческого духа, как самопознание себя в природе, в нравственных истоках бытия.
Употребляя выражение самого автора, он «переводит на человеческий язык думы» животных и птиц, их повадки, их ухватки, характер их поведения. Чувствуется, что автор свой человек в лесу среди его обитателей, и не просто как охотник, но как друг и защитник. Он так описывает грибы, что действительно видишь «гуляние грибов». Вместе с гусем-вожаком рассказчик прощается с чем-то «самым невозвратно дорогим» и видит, как «галки любуются на закат».
У автора такая полнота чувств от общения с природой, с родной землей и всем живым на ней, что ему мало обычного слова-определения, чтобы выразить свое восхищение, свое любование и обретенную радость; два-три определения — обычное его восприятие. И это не искусственное словотворчество, а органичная краска, органичные оттенки.
Язык рассказов Василия Юровских по-настоящему образный и выразительный. Автор умеет найти слово поистине незаменимое. У того читателя, который привык к языку дистиллированному, может заломить зубы, как от родниковой воды.
Может быть, я немного увлекся, но это увлечение понятно, если учесть, сколь редко в текущей литературе слово искреннее и чистое. А именно таково слово Василия Юровских в рассказах о природе.
МИХАИЛ ЛОБАНОВ
*
СВЕТЛЫЙ ДЕНЬ
Утром в лесу, с ночного заморозка, как в настуженной избе: дымно дышится и нежило — тихо. Онемелыми стволами туманятся березы, отчужденно-холодной зеленью выступают осины и щетинятся опушкой кусты боярки. Лес разобиделся на весну: согнала снега, поманила ростепелью и нате — снова стынь, снова сдерживай токанье сока, молодую дрожь тела.
Рассвет расплавил острые льдинки звезд, и они скатились за увалы. Обтаяли мелкие тучки, и меж ними растеклись извилисто-палевые ручьи света. А лес молчит. Вот ягодкой-костянкой закраснели капельки застывшего сока, вспотела береста, обмокла кора осин. А лес
И когда солнце во все глаза глянуло на обиженный лес, зелено-желтый пушок поднялся над пустошкой. Закружился вровень с березами и откровенно обрадовался:
— Светлый день, светлый день…
Присел пушок на вершинку березки и оказался большой синицей. И такая она, егоза, счастливая — каждое перышко звенит. Пожмурилась птаха на солнце, перевела дух и опять затоковала над пустошкой:
— Светлый день, теплый день. Светлый день, теплый день…
Синица сердцем чуяла наступавший день. И он разгулялся, приголубил каждое дерево, каждый кустик. Боярка обмякла и завишневела, а березы засмеялись крупно-сладкими каплями…
НА ВЕСЕЛУГЕ
Издали почувствовал: еще пусто и безголосо по релам, куда распутила река Исеть два живых рукава, но все равно повернул с моста к берегу бурливой проточины. Вспомнилось название здешним лугам — Веселуга. Поди, предки наши не рассыпали попусту слова налево и направо, знали, где они должны прорасти и оставить о себе память. Веселые, стало быть, луга были, радостные…
Ждать чего-то особенного и на Веселуге пока рановато, коли совсем недавно дотлели серые снега и на ветках тальников чуть-чуть облупились из желтых чешуек-скорлупок ватные вербочки. Ну разве где-то жаворонка отогрело, а дрозды и варакушки только во сне видят родимые кустарники, во сне и ворохнутся у них сбереженные песни…
Далеко-далече сердечные…
Вздохнул я — тут же из побережных кустов услыхал чей-то голосок. Потянуло меня на него не столь сомнение, кто ему хозяин, сколько тоска зимняя. Иду, а птаха на вершинке талины замолчала и терпеливо дожидается человека: «Смотри да любуйся на здоровье»…
Пожалуй, о какой-то красоте и рассуждать неловко, даже воробьишки, если не зимовали они в печных трубах, и те поярче пером! Но расположила птичка своим простодушием, и стал я в ней искать остальные достоинства. И чем пристальней смотрел, тем больше нравился петушок камышовой овсянки. Ну почему бы и не назвать его нарядным? Голова, подбородок и горло до середины зоба — черные, от бурого клюва к затылку вокруг шеи белая полоска, а плечи серые, перышки на крыльях с ржаво-бурыми каемочками.
Поеживается на ветру петушок, щурит темно-карие глаза и ждет, чего о нем скажет человек.
— А и на самом деле хорош! — чистосердечно хвалю птаху, закуриваю и сажусь на обсохший берег Веселуги.
Петушок понимает, что молчать ему не резон, и начинает снова петь. Он даже и не поет, а как-то по слогам лепечет:
— Жив, жив, проживем. Жив, жив, проживем…
Перышки на голове взъерошились, он поворачивается грудкой к солнцу и — не то ему, не то мне — сознается:
— Здесь, здесь, здесь я. Здесь, здесь, здесь я…
Вот ведь ни пером, ни голосом не побаловала природа петушка камышовой овсянки, но, чем дольше слушаю его, тем больше он мне нравится. Что-то родное, крестьянское видится мне в простецкой внешности петушка, в доверчивости к людям. Не ошарашивает слух и глаз, а надо и ему зазвать подругу на берег Веселуги. Чтоб приметила его на талине и осталась с ним до осеннего отлета.
Нет еще с ним хозяйки, и один на один с кустами и рекой радуется он, и повторяет:
— Жив, жив, проживем…
— Здесь, здесь, здесь я…