Синие стрекозы Вавилона
Шрифт:
— Погоди ты, — слабо отбивался я. — Дай хоть в дом войти...
— Бесчеловечное животное!
— Да замолчи! — рявкнул, наконец, я и поймал ее за руки.
Она пискнула. Укусить меня попыталась. Я отодвинул ее в сторону, вошел, разулся и снял куртку.
Цира, всхлипывая без слез, пошла за мной в комнату.
— Скотина... — на ходу говорила она. — Низкая тварь...
Я сел на диван, заложил ногу за ногу. Цира продолжала разоряться. Я узнал о себе много нового. Наконец, она примолкла. Надо отдать ей должное,
— Ну, — сказал я и поднял к ней голову, — и в чем, интересно, дело?
— В чем дело? — завопила она с новой силой. — Он еще спрашивает! Растленный работорговец!
Тут я не выдержал и заревел:
— Я противник рабства! Я аболиционист!
— Аболиционист херов! — вцепилась Цира в новую тему. — Противник рабства! А сам рабов пытаешь!
— Кого я пытаю? — надсаживаясь, заорал я. — Это ты меня пытаешь!.. Сучка белобрысая!..
— А Мурзик? — крикнула Цира. Она аж приседала от ярости.
— Что — Мурзик?
— Почему ты подверг его пыткам? — выкрикнула она. — Ты что же, думаешь, раз он купленный раб, то можно... так... Что он игрушка для твоей садистской... мелкой душонки...
Она задохнулась.
— Цира, — сказал я, — ты можешь оскорблять меня, но пожалуйста не трогай душу великого Энкиду.
Она с размаху плюхнулась рядом со мной на диван и наконец разревелась.
— Ну? — спросил я. — Что еще?
— Что ты с ним сделал? За что ты его?..
Я встал, неторопливо открыл комод, вытащил из-под стопки футболок пачку бумаг на освобождение Мурзика и швырнул ей на колени.
— Читай, — сказал я. И вышел на кухню.
Мурзику и впрямь было совсем худо. Глаз не открывал. Инфекцию ему занесли, что ли? Костоправы, одно слово.
Я нашел гарантийный талон и набрал номер телефона, указанный там. Сперва долго было занято, потом не брали трубку. Наконец нелюбезно осведомились о причине моего звонка.
— Да человек после вашего лечения помирает.
Там деловито осведомились:
— Жар?
— Да.
— Сколько?
Я не измерял Мурзику температуру — какой смысл, если и без того видно, — но ответил уверенно:
— Сорок.
Медикусы любят четкие, точные, лаконичные ответы.
— Возраст?
— Тридцать один.
— Хронические заболевания?
— Отсутствуют.
— Ждите бригаду.
— Когда? — спросил я.
— В течение суток.
— Так он помрет за сутки.
— А я что могу сделать? Дайте ему аспирин, если вы такой беспокойный.
И повесили трубку.
Я выругался и отправился обратно к Цире. Она уже закончила чтение документов и сидела смущенная.
— А, Цира, — сказал я, забирая у нее бумаги, — поняла теперь, что невинного человека опорочить хотела?
— Я же не знала...
— Да. Многого ты еще не знаешь о людях, Цира.
— А что я должна была думать, когда он открыл мне дверь и тут же повалился на пол?
— Ты целить умеешь, Цира?
— Нет. Я работаю только с тонкими планами.
Я плюнул и пошел пичкать Мурзика аспирином.
Бригада явилась через две стражи. Неопрятного вида дядя влез в кухню, брезгливо посмотрел на Мурзика и велел мне снять с него повязки.
Я снял. Под повязками все распухло и покраснело. Дядя сдавил мурзикову руку пальцами, посмотрел, не выходит ли гной. Гноя, вроде бы, не было.
— Так у него и не воспалилось вовсе, — сказал дядя недовольно. — Зачем вызывали-то?
— Откуда мне знать? — огрызнулся я. — Я не доктор. Плохо ему, вот и вызвал.
— Ему и должно быть плохо. А чего вы ожидали? Ему вон какую площадь обработали. Вам, вообще-то, говорили, что нельзя такую площадь за один раз обрабатывать?
— Ничего мне не говорили. Взяли деньги и сделали работу. Вы, костоправы, портачите, а люди страдают.
Дядя в охотку послал проклятие коллегам и небрежно набросил на Мурзика одеяло.
— Так что мне с ним делать? — спросил я, понимая, что дядя сейчас сбежит и больше я его не дозовусь.
Дядя повернулся ко мне.
— Кормить бульоном. Следить, чтобы обязательно ел, пусть понемногу. Смазывать мазью, которую вам дали. Мазь еще осталась?
Я показал.
— Мало, — сказал дядя. — Прикупите в аптеке. Я выпишу рецепт. Смазывайте два раза в день. Повязки меняйте. Температуру не сбивайте. Только когда сердце отказывать начнет. Если через три дня не станет легче, вызовите гарантийную бригаду еще раз.
Он оставил рецепт и ушел, не закрыв за собой дверь.
Мурзик оказался двужильным. Я даже и не знал, как мне повезло с рабом.
Все то время, что он помирал, Цира жила у меня. Спала со мной в одной постели, но трахаться наотрез отказывалась. Говорила, что у нее кусок в горле застревает, не говоря уж обо всем остальном. Все остальное, надо понимать, тоже застревает.
Однако сидеть с Мурзиком, обтирать с него пот и поить его бульончиком отказывалась. Больше по тонким планам ударяла, стерва.
На третий день Мурзику действительно полегчало. Он увидел Циру, боязливо втиснувшуюся на кухню за чайником, и обрадовался.
— Цирка! — сказал он. — И ты здесь... А новости какие-нибудь есть?
— Да, — сказала Цира. — Есть, и к тому же важные. Ты встать можешь?
— Не знаю, — сказал Мурзик. — Сесть, вроде, могу.
И сел.
Я велел ему умыться и переодеться. Мурзик натянул на себя чистую тельняшку — едва ли не последнюю, ибо за время его болезни грязного белья накопился полный мешок — и, хватаясь за стены, прибрел в комнату. Я подвинулся, пуская его на диван. Цира — о диво! — сама подала чай. Правда, половину, косорукая, ухитрилась разлить.