Синие стрекозы Вавилона
Шрифт:
— Мы тебя не для грамотности туда направляли!
— Так это... господин... — сказал Мурзик. Он заметно сделался прежним.
— Слушай ты, Хашта, — сказал я. — Хватит называть меня господином. Привыкай теперь к Даяну.
— Хорошо, — сказал Хашта.
— И волосы отпусти. Не стриги под полуноль.
— Хорошо, — повторил Хашта.
— И серьгу себе купи. Я денег дам.
Он заморгал.
— Так это вы были?.. — спросил он тихо. — Тот паренек...
Паренек?
— А какой я был? — спросил я.
— Нет,
— Там много кто сидел.
— Нет, возле самого сотника. Еще вином его поили из тыквы.
— А... вином — это я его поил. Он мне жизнь спас.
Хашта-Мурзик засиял. Потянулся через Циру, схватил меня за руку. Сжал.
— Он этот глоток вина потом долго вспоминал...
— Почему? — поразился я.
Хашта пожал плечами.
— Вино хорошее было... Он знаете как говорил? Много, говорил, я вина в жизни выпил, но самое лучшее — то, что от души... Одно — в харчевне у Харранских ворот, из рук пригожей девки, а другое — поил меня, говорит, один раздолбай после боя у реки Дуалу...
— Ну, и какой я был?
— Да такой же, как теперь, только покрепче, что ли...
Придя домой, я застал у себя Мурзика с Цирой. Они сидели на кухне, за столом, разложив какие-то бумаги и уткнувшись в них нос к носу.
— Обед в термосе, — сказала Цира, не поднимая головы.
Я вошел в комнату, снял с подоконника толстый цирин термос, достал бумажную тарелку и вытряхнул на нее содержимое термоса. В комнате запахло съестным. Тушеная картошка с куриными фрикадельками. В томатном соусе. Умеет Цира порадовать мужчину.
Сел на диван с тарелкой на коленях и начал есть. Руками. Съел быстро, обтер руки об одеяло и направился на кухню. Выбросил пустую тарелку. Ведро было переполнено.
— Вынес бы ты, что ли, мусор, Хашта, — сказал я.
Мурзик-Хашта оторвался от бумаг. Посмотрел на меня виновато.
— Я сейчас, Цира, — сказал он. Встал, взял ведро. Потопал на помойку. Лежавшая сверху скомканная бумажка вывалилась из ведра и упала на пол. Тотчас же кошка, доселе невидимая, — караулила, что ли? — возникла из небытия и принялась с топотом гонять бумажку.
Я всегда считал, что кошки — бесшумные твари. Что они крадутся на мягких подушечках лапок. Наша кошка, Плод Любви, бегала с топотом, какой не снился самому завзятому барабашке.
Когда за Мурзиком захлопнулась входная дверь, я заглянул в бумаги.
Это были грамматические упражнения.
— Ну что ты во все суешься? — недовольно спросила Цира. — Кто тебя звал?
— Во даешь, Цирка! — сказал я развязно. — В конце концов, это моя квартира. А Мурзик — мой раб.
— Он уже почти не раб.
— Я еще не подписал все бумаги. И гражданство ему еще не выправил.
— Все равно, Энкиду...
— Только этого нам и не хватало, — сказал я. — Энкиду-коммунист. А ты что тут делаешь, Цира? Помогаешь Мурзику
— Я у Мурзика ошибки проверяю, — сказала Цира холодно. — У него, между прочим, завтра контрольная по вавилонскому.
— Покажи.
Я взял листок и стал вчитываться в мурзиковы каракули. Неумелой рукой беглого каторжника было выведено:
КАГДА РАБОЧИЙ КЛАС АСВАБАДИЦА,
ТО СДОХНЕТ ВОВИЛОНСКАЯ БЛУТНИЦА.
— "Вовилонская", — фыркнул я, бросая листок обратно на стол.
Цира аккуратно исправила "о" на "а" и сердито велела не мешать.
Когда Мурзик вернулся и осторожно поставил ведро на место, я сказал ему:
— Мурзик, как пишется слово «Вавилон»?
— А?
— Через "о" или "а"?
Пока Мурзик соображал, Цира подняла голову от листка и встряла:
— В «Вавилоне» и "о" и "а" есть. Головой бы думал, брат Энкиду.
— Цира! — зашипел я. — Ты мне весь педагогический процесс ломаешь.
Мурзик присел рядом с Цирой, но глаз от меня не отрывал. Вид у него был настороженный.
— А что, — тревожно спросил он, — не так что-то?
Клинья, выводимые Мурзиком, шатались и падали друг на друга, как пьяные. У Циры почерк был тонкий, неразборчивый, но уверенный. Даже самоуверенный какой-то.
— Дело такое, господин, — объяснил мне Мурзик шепотом, чтобы Цире не мешать. — Если я завтра эту контрольную хорошо напишу, корки дадут, что я грамотный. А с этими корками мне в редакцию ход открыт... Там привечают, если кто из эксплоатируемых творить захочет... Только баба эта кривоногая, она у них главная, оказывается, все исправляет и переправляет... Только имя оставляет, ну — подпись, то есть... Кто заметку сочинил...
— А про что заметки?
— Про разное. Про издевательства рабовладельцев. Про эксплоатацию. Про разные успехи...
— Чьи?
Цира подняла голову и сказала, что мы ей мешаем. Мы замолчали. Она снова уткнулась в мурзикову писанину, старательно шевеля губами над каждым словом.
Мурзик еще тише сказал:
— Про успехи — это если кто освободился благодаря партии или ловко обличил кровососа... Я у них за бескомпромиссного борца канаю. Потому что под смертным приговором хожу, чудом спасся, а новый хозяин смертным боем меня бьет. За это... вольнолюбивый и несгибаемый нрав.
— Это кто тебя смертным боем бьет? — спросил я, повысив голос. — Это я, что ли, тебя смертным боем бью?
Мурзик покраснел.
— Ну так а что...
— Да я на тебя две сотни сиклей выложил, на ублюдка, чтобы ты... А ты... Такое сказать! Про брата!..
Цира стукнула кулачком по столу.
— Вон из кухни! — прикрикнула она. — Оба!
Я резко встал и вышел. Мурзик поплелся за мной, бубня:
— Сами же велели... в доверие...
Я не отвечал. Я и сам не знал, что меня это так разобидит.