Синие стрекозы Вавилона
Шрифт:
— Это? Надсмотрщик?
Такого феерического вранья Пиф никак не ожидала.
— Так вышло, — оправдываясь, сказал мальчик. — На самом деле меня Господь вот каким сотворил... а я уж потом напортил...
Пиф махнула рукой.
— Болтать глупости можно и на кухне, — сказала она. — Я поставлю чайник.
— А можно кофе? — спросил Бэда, нахальный, как все рабы, если их немного приласкать.
— Можно, — нелюбезно сказала Пиф, и Бэда опять испугался:
— Если тебе трудно, то вообще ничего не надо.
— Трудно смотреть,
Все трое пошли на кухню. Пиф велела гостям сесть и не путаться под ногами, а сама принялась варить кофе и ворчать.
Наконец Бэда заговорил:
— Я к тебе пришел, потому что больше не к кому...
Польщенная, Пиф сразу же простила ему вторжение в компании с мальчишкой.
— Понимаешь ли, — продолжал он, — для него, и для меня тоже, это очень важно. А в Оракуле я только тебе доверяю...
Пиф слушала и упивалась.
— Говори, — подбодрила она его, когда он снова замолчал в явной нерешительности.
— Мне нужно денег, — сказал он. — Не очень много, но нужно. Своих-то пока что нет...
Кофе зашипел, убегая. Деньги. Вот и все, зачем он явился. Все сперва говорят, что она им позарез нужна, а потом с умильной мордой просят денег. И этот тоже... «В эпицентре любовного романа». Было уже, помним-с.
— Сколько тебе нужно? — спросила она сухо.
Он встал.
— Четыре сикля, — сказал он очень тихо. И настороженно уставился ей в затылок. Он видел, что с ней творится что-то странное. Неприятное.
— Четыре сикля? — Она обернулась, ковшик с черными потеками кофе в одной руке, тряпка в другой. — Четыре сикля?
— Ты не можешь? Это много? — спросил он.
Она разлила кофе по чашкам, вынула из холодильника сок — ребенку, уселась сама. Не сводя с Пиф тревожного взгляда, Бэда взял чашку и сел на краешек табуретки.
— Прости, если мы тебе помешали, — снова сказал он.
— Ты действительно вперся ко мне из-за четырех сиклей?
— Да.
— У тебя нет такой ерундовой суммы, ты хочешь сказать?
— Нет. У меня вообще никаких денег нет.
— Конечно, я дам тебе четыре сикля. Я могу и десять дать.
— Десять не надо. Четыре. Только... Пиф, это без отдачи. То есть, я отдам, если смогу, но не знаю, когда.
— Можешь не отдавать. — Она махнула рукой. — Мне за ту ночь столько заплатили, что я, наверное, Беренгария купить смогла бы.
Он помолчал немного, а после спросил:
— Тебе заплатили?
— Ну да. Премиальные, как и обещали. И подписку взяли о неразглашении, но я все равно Гедде разгласила... Я ей все разглашаю.
— С меня тоже взяли. Сказали, что кожу сдерут, если стану болтать. Верховный сказал.
Пиф призадумалась.
— А если я стану болтать?
— Не знаю, — сказал Бэда. — Мне кажется, они не очень-то будут разбираться, кто из двоих наболтал.
Пиф вытащила из кармана мятую бумажку в пять сиклей и протянула ему. Он взял и сказал просто:
— Спасибо.
— Сиди уж, —
Это был их последний вечер. Девятый после смерти дедули-надсмотрщика. Бэде было немного грустно. И тревожно. А мальчишка болтал, как ни в чем не бывало.
— Я буду тебя навещать, — обещал он. — Вот увидишь, все как-нибудь устроится.
Теперь, когда деньги у них были и можно было идти в храм и «возносить», что положено, мальчик совершенно успокоился.
Они бродили по Вавилону. В чернильной синеве ночного воздуха мерцали фонари. Огромный Евфрат медленно тащил свои воды, рассекая город на две части.
Мальчик вдруг признался:
— Пока этот... ну, мой... был жив, он никогда не видел города по-настоящему... Он вообще дальше рабских кварталов не хаживал. А что ему? За день смухлюет, вечером пропьет, благо винные лавочки рядом... Наконец-то я от него избавился. Мне как будто глаза кто-то промыл чистой водой...
Бэда молчал, слушал краем уха. Он прикидывал: влетит ему за то, что опять не в бараках ночь провел или не влетит. А надсмотрщикова душа говорила и говорила, смеялась и смеялась, а после вдруг отпустила руку Бэды и побежала.
— Пока! — крикнул мальчик, на мгновение обернувшись и от нетерпения подпрыгивая. — Я еще тебя навещу!
Бэда сжал в кармане пятисиклевую бумажку, которую подарила ему Пиф.
— Пока, — пробормотал он. — До свидания, душа.
— Я вдруг подумала, — сказала Гедда, — как все это хрупко.
— Что хрупко? — спросила Пиф.
— Все. Ты, он. То, что вас связывает. Вообще — человек... Хлоп — и вот его уже нет...
— Зануда, — сказала Пиф.
Храм, куда Бэда отправился «возносить», существовал на полулегальных правах в знаменитых катакомбах Вавилона, впоследствии частично перестроенных под метро.
На станции «Площадь Наву» было несколько боковых тоннелей, выкопанных в незапамятные времена (еще до потопа, где несколько богатых семей думали спастись от бедствия). Один из этих тоннелей, скрытый неприметной скучной дверкой с эмалированной табличкой «СЛУЖЕБНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ. ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН», был занят подпольной христианской общиной. За известную плату руководство вавилонского метрополитена смотрело на это сквозь пальцы.
Бэда разменял у тетки Кандиды полученную от Пиф пятисиклевую бумажку на пять сиклевок и одну такую сунул Беренгарию, чтобы тот отпустил его на несколько часов и, если что, выгородил перед начальством.
— Опять по бабам собрался? — спросил проницательный Беренгарий.
Бэда неопределенно пожал плечом.
Беренгарий небрежно повертел бумажку в пальцах и вернул Бэде.
— Ладно, забери. Купи ей мороженое.
— Здесь не хватит на мороженое.
— Да и не любит она мороженого, — подхватил Беренгарий. — Она водку любит.