Синий аметист
Шрифт:
— Извините, — сказала она. — Кто из вас будет господин Калчев?
Тырнев с улыбкой сказал на Косту.
Гостья отстегнула манжет, ловко вывернула его и вынула из-за подкладки письмо.
— Это вам, — протянула она письмо Калчеву. — Велено ответ поешь со мной. — Голос был немного хрипловатым, но теплого, приятною тембра.
Коста подошел к лампе. Лицо его выглядело взволнованным.
— Вы учительница? — спросил он девушку.
— Да, — ответила та. — Мне сказали, что вы — тоже учитель.
— Бывший… — махнул рукой Калчев и начал читать письмо.
Потом
— Невяна Наумова. — в задумчивости произнес он. потирая лоб. — Где вы живете в Карлово?
— По сопотской дороге, последний дом слева, — глаза девушки пытались что-то подсказать Калчеву.
— По сопотской дороге… — повторил Калчев. — Значит, вы — дочь Сотира Наумова, учителя… Так я у вас бывал, милая барышня Но тогда вас не было дома, вы учились в Пловдиве.
— Верно, — ответила Невяна. — Отец мне рассказывал о вас.
— Сотир Наумов… Какой человек был — скала… За два месяца истаял. А какое сердце… — Коста умолк, глядя прямо перед собой, потом еще раз перечитал письмо. Закончив, он медленно свернул лист.
— Оружие мы вам дадим, у нас есть… А вот что касается людей — он покачал головой. — самим взять неоткуда… И так повсюду. Все придется делать тем, кто остался…
Христо принес еду В одной тарелке была нарезана брынза, посыпанная красным перцем, а в другой — вареная фасоль. Поставив тарелки перед гостьей, он достал салфетку, в которой была завернута краюшка хлеба, и приветливо предложил:
— Ну учительница, что бог послал… Поешь маленько…
Невяна оглянулась.
— А где же возчик, бай Цвятко?
— Не беспокойся — улыбнулся Христо. — Я и бай Цвятко накормил. Оставил его, пусть поспит. Мы с ним старые друзья, давно знаем друг друга.
Калчев спрятан письмо в карман.
— Я напишу Пулеву подробный ответ. Но сначала поешьте и отдохните немного… Дорога нелегкая…
Учительница взяла кусочек хлеба и положила на него ломтик брынзы. Бросив взгляд на Калчева, она смущенно улыбнулась и стала жевать.
— Черт бы побрал этих карловцев, — покачал головой Калчев. — Неужели кроме вас некого послать?
— Самое разумное было послать меня, — ответила Наумова. — Ну кто может подумать, что женщина, у которой есть разрешение на провоз пряжи, может везти оружие?… Да и кого другого пошлешь?… Комитетские известны туркам во всей округе…
— Умная голова у бай Илии, — засмеялся Калчев. — Все продумал. — Потом спросил: — Ну как вы там, в Карлово? Люди вернулись по домам? Я, почитай, с тех пор никого не видел… Как настроение у народа?…
Наумова смотрела куда-то вбок, но лицо ее оживилось.
— Народ… — повторила она. — Народ все тот же… Нужно совсем немного, чтобы снова вспыхнуло пламя борьбы… — И, помолчав, добавила: — Несколько дней назад разнесся слух, что русские перешли Дунай. После обеда вдруг зазвонили колокола — хлев какой-то загорелся, вот и звонили на пожар… А кто-то предположил, что русские идут. Пошел дождь, а люди бегут к калоферской дороге, как сумасшедшие… Хорошо, что турки ничего не поняли. Холмы у Митиризово почернели от собравшихся толп… Все стоят под
Учительница умолкла. Бруцев сидел с краю стола и ничего не слышал из того, что она рассказывала. Не отрывая взгляда от ее лица, он думал: «Какие у нее изумительно красивые глаза!..»
Кирил Бруцев занимал чердачное помещение в доме Матея Доцова. Пономарь приютил Кирилла после того, как его выгнали из семинарии. Поводом к скандалу послужили найденные монахами пропагандные листовки «Вперед» — те самые брошюрки желтого и зеленоватого цвета, которыми в течение трех лет снабжал Бруцева Моис Шампуазо, бледный, тщедушный курьер французского посольства. Для семинариста листовки стали подлинным духовным откровением.
Когда огромная тяжелая дверь внушительного здания на Тепеалты захлопнулась у Бруцева за спиной, семинарист сплюнул, поднял воротник пальто и зашагал к мастерской Матея Доцова, которую он считал единственным почтенным заведением на торговой площади.
Осенью 1875 года свечник привел Кирилла на одно из тайных собраний революционного комитета в Каршияке. Семинарист до сих пор помнит, каким странным светом были озарены лица собравшихся мужчин, их грубые голоса, плотно прижатые друг к другу плечи. В тот же вечер Бруцев был принят в тайный революционный комитет. Он отказался поклясться на Евангелии в верности товарищам и общему делу, но непослушными, подрагивавшими от волнения губами прикоснулся к холодному дулу револьвера.
Когда этой весной в Пловдив прибыл Искро, пономарь и его устроил в комнату Бруцева. Тем самым тесное чердачное помещение превратилось в настоящее убежище пловдивских заговорщиков…
После встречи в доме Тырневых Бруцев испытывал необычное, странное волнение. Когда он вернулся домой, на душе было легко и радостно. Впервые ночной мрак, окутывающий пловдивские холмы, не ложился на душу кошмарным гнетом.
Искро еще не спал. Кирилл хотел рассказать ему о случившемся, но почему-то сдержался. Он умылся во дворе под колонкой и лег. Но еще долго не мог заснуть, не в силах стряхнуть с себя необъяснимое напряжение.
Утро показалось Бруцеву необыкновенно свежим и приятным. Искро куда-то ушел, и Кирилл засел за книги. Чтение его носило бессистемный характер. Он любил перелистывать книги, отыскивать места, которые произвели на него особенно сильное впечатление, вновь и вновь перечитывать их. На этот раз Бруцев принялся за «Письма восставшего Парижа». Кровь и опьянение, радость и безумие людей, умиравших на баррикадах, еще больше возбудили его и без того неспокойный дух. Он живо представил себе картину, описываемую в книге: густой дым, стелющийся над баррикадами, ружейную пальбу, голоса людей, сражающихся на улицах горящего города, ставшего их кумиром и гробовщиком. Бруцев на секунду закрыл глаза, опустив книгу на колени. Потом медленно поднялся, оделся и вышел, прихватив с собой две брошюрки.