Шрифт:
Солнечный луч выхватил из сумрака комнаты осунувшегося мужчину и замер. Пантелеев опустил голову, прячась от назойливого света, и уставился в столешницу парты, на которой сам лет двадцать пять назад накарябал неприличные слова. Их замазали, но контуры «дурака» проступали через многолетний слой чужой учебы. Напротив, на возвышении кафедры, за потёртым столом сидели коллеги.
– Я долго откладывал собрание комиссии по расследованию несчастных случаев. Надеялся, ты сам осознаёшь, сделаешь выводы, но нет. Туристы стоят на ушах. «Пантелеев опять набирает команду и в пятый
– Ты не можешь так поступить. Вы лишаете меня жизни, – жалостливо посмотрел на суровые лица членов комиссии Пантелеев.
– Жизни? Мне до сих пор непонятно, почему каждый раз выживаешь лишь ты, – скривился Иволгин. – Таких ребят угрохал.
Пантелеев закрыл лицо руками, чтобы скрыть усмешку, и подумал: «Завидуете, сволочи. Вчера восхищались, а сегодня отчитываете как нашкодившего мальчишку».
Он собрался с мыслями и продолжил.
– Я уже объяснял. Да вы и так все знаете. В протоколе есть, – поднял он с парты лист бумаги. – Река Аргут, пройдя через Карагым, делится на два притока. Один вольётся в Катунь, а другой упадёт в «котел» под черным камнем. Там любому крышка. Сожрёт.
– Это мы и без тебя знаем, – бегло посмотрел Иволгин на часы, а затем на Пантелеева. – Все мы были на грани, но не все выжили, поэтому Карагым для нашего клуба закрыт. Вопрос не обсуждается. Мне пора.
Вслед за председателем встали и покинули кабинет члены комиссии. Только Марья Павловна, лет сорок проработавшая в клубе, неизменно суховатая, поджарая, с исчерченным мягкими морщинами лицом, всегда носила спортивный костюм и треккинговые ботинки, меняющиеся вместе с технологиями, подошла к Пантелееву и по-отечески погладила по голове.
– Не Аргут ломает людей, Костя, горе и недоверие. Не хотят с тобой больше сплавляться. Обожди сезон другой и возвращайся. Детей на обучение возьми. Я ребят подберу. Готовь себе смену.
– Не могу я, – зыркнул Пантелеев и, вцепившись руку Марья Павловны, сполз со стула. Встал на колени и зашептал – Мне надо к Карагемскому прорыву. Через десять дней я должен быть там, иначе конец.
– Даже не думай, – оттолкнула его Марья Павловна. – Никого из наших. Никого. Если не уймёшься, я распоряжусь, чтоб тебя на порог не пускали. Снаряжение не получишь. Без бубля в Аргут не сунешься.
– Да пошла ты, – встал Пантелеев с колен и навис над Марья Павловна. – Я не хочу быть как ты. Наложила в штаны от страха и сидишь в кабинете. Когда ты последний раз была на реке? Не надо мне рассказывать про детские соревнования. Никто из вас не способен пройти Карагым. Только кичитесь моими, слышишь, моим, наградами. Никто не может повторить мой успех.
– Я пойду, – услышали они голос и обернулись.
В дверях стоял Микитин Захар: крепкий, высокий парень двадцати лет.
– Даже не думай, я тебя не пущу, – строго посмотрела на него Марья Павловна. – Отец твой погиб, и ты за ним? Карагемский прорыв слишком сложный. Он вне категории.
– Я знаю и разрешение мне ваше не надо. Всё снаряжение есть, машина – вездеход. Хоть утром в поход.
Пантелеев улыбнулся и двинулся к Микитину.
– Не ожидал. Весь в отца. Любишь адреналинчик.
– У Никиты даже могилы нет. Ты и сына угробить хочешь, – встала между ними Марья Павловна, но на неё никто не обратил внимание.
Микитин и Пантелеев пристально смотрели друг на друга, словно изучали противника перед схваткой. На секунду Марье Павловне показалось, что драки не избежать.
– Я еду с вами, – выпалила она и добавила, – кто-то же должен фиксировать прохождение.
– Лады, – усмехнулся Пантелеев и расправил плечи. – Когда выдвигаемся?
– Мне надо три дня на сборы, – выдохнула Марья Павловна.
***
– Таня, я ничего не смогла сделать. Он сам предложил, – рыдала в трубку Марья Павловна.
– Знаю, Маша. Все глаза выплакала. Ничто Захара не остановит. Пять лет к походу готовился. Я и резала снаряжение, и жгла. В другой город его увезла. Он втихую от меня всё готовил.
– Ещё есть время. Я буду рядом. Попробую уговорить отказаться.
– Дай бог, буду молиться за тебя и за сына.
Мария Павловна положила трубку и посмотрела в окно. Грязный апрель прыгал по лужам и серым стлевшим сугробам. С последнего этажа высотного дома виднелась еще скованная льдом река. Она дарила спокойствие, усмиряла гневливый характер и напоминала в минуты бессилия, что всё течёт, а значит, проходит: и детство, и молодость, и смелость.
С двенадцати лет Мария занималась водным туризмом. Пошла с подругою в клуб за компанию и прикипела. То ли Лилька, то ли Нинка, сейчас уже и не вспомнишь, бросила, через месяц-другой, а Маша связала с туризмом всю свою жизнь. Своих детей Бог не дал, как и мужа. Не срослось. Зато скольких воспитала. Того же Пантелеева, которому уже сорок. Он из первого набора, самого памятного. Сама зелёная, восемнадцать годочков, и подростки десяти-двенадцати лет. Такие же, какой недавно была она. Много через неё детишек прошло, но первые врезались в сердце.
Пять лет уже Марья Павловна не водит в походы детей. Лишь смотрит на скованную льдинами реку. Ходит весной на речушку с «мальками», учит ходить на байдарках, но большая вода ей
не по силам.
«Зачем же ты вызвалась? – корила она себя. – Все планы нарушишь. Соревнования на носу, ребята беспризорными останутся».
Сердце сжалось, забилось испуганной птицей и вырвалось криком. Память вновь унесла ее на Аргут. В тот злополучный день, когда Никита, Ник, Никитос… Его не нашли. Не смог справиться с белой водой. Пантелеева вместе с обломками бубля вынесло к плоскому камню. Никита навечно остался в водах Аргута.
После случившегося Марья Павловна не была на Алтае. Что-то сломалось в ней вместе с крепкою рамой подвижного бубля. Вина повисла на шее, сложила гордые плечи: не усмотрела, не научила, не помогла. И неважно, что Никите уже тридцать пять. Он так и остался учеником.
Конец ознакомительного фрагмента.