Синий город на Садовой (сборник)
Шрифт:
– А помнишь, я тебе локоть бинтовал? Ты даже не пикнула.
Она тоже улыбнулась:
– Я… внутри вся пищала… А терпеливее всех Боря.
– С чего ты взяла?
– А забыл, что ли, как он палец стамеской разодрал? Я йод лью на порез, сама чуть не в обмороке, а он смеется.
– Ну еще бы, – не удержался Федя. – Потому что это ты. Ты с него хоть шкуру сдирай, он будет радоваться.
У Оли порозовели вокруг сережек мочки.
– Почему это?
– А вот потому это…
– Дурень!
– Кто? – хихикнул Федя. – Борька или я?
– Оба… Давай забинтую.
– Так подсохнет. Обойдусь без орденской ленты… Оль, а чудо египетское не появлялось?
– Нет, он сказал, что
Федя взглянул на свои часы, которые уцелели во всех передрягах. Было половина первого. Надо же, и полутора часов не прошло с начала всех приключений! А кажется – целый день!
– Ох, Ольга, почему-то так в сон клонит. Хоть падай…
– Это нервы, – сказала Оля. – Иди в дом и ложись на диван. Дома никого нет…
– Я лучше здесь… – Федя как в тумане двинулся в гараж, убрал с лавки банки-склянки, лег на твердое дерево.
– Дай я постелю что-нибудь, – забеспокоилась Оля.
– Так сойдет… Ох, Ольга, а пленка-то где?
– Здесь пленка, все в порядке. Боря придет, и проявим.
– Угу… – И Федя поплыл, поплыл сквозь отрывочные воспоминания о случившемся, сквозь цветные пятна и рой несильных уже, щекочущих мурашек от ожогов…
Но дрему прервали треск мотоцикла и голосистая Степкина тревога:
– Федя здесь?!
Папа Штурман сказал:
– Ты, Федор, не кручинься, в обиду тебя не дадим. И папаше твоему я позвоню сам, чтобы воспринял дело в нужном ракурсе… – Он укатил, оставив ребят.
Подробности излагал уже Борис. Перескакивал с одной на другую, иногда смеялся, иногда тревожно смотрел на Федю. Кое-что добавлял от себя и возбужденный Степка. В итоге сложилась такая картина.
Во время темпераментной беседы папы Штурмана и старшего лейтенанта Щагова (в которую деликатно и всегда кстати вступал порой отец Евгений) возникли две не похожие друг на друга версии. По словам Щагова, некий подросток-хулиган без разрешения вел киносъемку с берега, а затем непонятно почему набросился на работницу интерната, которая проводила со своими воспитанниками экскурсию. Когда случайно проходивший там Щагов пытался выяснить, в чем тут дело, подросток набросился на него с оскорблениями, оказал сотруднику милиции злостное сопротивление и, будучи доставлен в отделение, продолжал вести себя вызывающе. Отказался назвать себя. А потом в комнате временного содержания без всякой причины травмировал другого задержанного каким-то химическим средством и бежал из милиции, что само по себе является преступлением, караемым по статьям таким-то и таким-то…
С точки зрения папы Штурмана, дело было иначе. Когда двенадцатилетний Федя Кроев и семилетний Степа Горецкий по заданию пионерской киностудии снимали эпизод для фильма, некая дама-воспитательница… Что, отец Евгений? Ах, супруга майора Новицкого? Спасибо за уточнение… Так вот, эта гражданка-супруга начала хлестать по щекам интернатского мальчонку Южакова. Федя и Степа, не ведая, что это, очевидно, новейшие приемы педагогики времен перестройки, бросились вступаться за мальчишку. Старший же лейтенант Щагов, смекнув, что "воспитательный" эпизод запечатлен кинокамерой, решил избавить супругу своего высокого начальника от возможных неприятностей… И правильно, что малыш увез камеру! А вот те, кто пытался организовать погоню, еще ответят! Мальчишка чуть не угробился, вон доказательства налицо! На коленях то есть… Кто сопротивлялся? Федька сопротивлялся? А что ему оставалось делать? Гражданин старший лейтенант вел себя не как милиционер, а как, простите, налетчик… Никто не оказал "налетчик", сказано – "как"… Куда поехать? В отделение? Составить протокол? Вам мало было мальчика?.. А вы не боитесь, что он, папа Штурман, обойдется там с кем-нибудь еще менее заботливо, чем Федя?.. Можете вызывать хоть целый батальон ОМОНа! При всех гримасах нашей демократии неприкосновенность депутатов еще никто не отменял… Да, депутат горсовета, представьте себе! Какая досада, да? И он, депутат Штурман, сегодня же положит на стол другому депутату, подполковнику Коноплеву, начальнику Прибрежного (бывшего Ворошиловского) райотдела па-а-адробное заявление о происшедшем… Кстати, отец Евгений, горсовет на днях рассмотрит письмо о передаче иконостаса, раз исполком сам не берется решать этот вопрос… Что вы сказали, старший лейтенант? Мальчик сам виноват? Позвать и спросить?.. Отец Евгений, разве Федя в церкви?
Отец Евгений со всевозможной учтивостью разъяснил, что, хотя высокий интеллект, видимо, не является первоопределяющим качеством старшего лейтенанта Щагова, тот все же мог бы сообразить, что в церкви (как, возможно, и в милиции) не только парадный вход-выход. Есть еще и запасные…
Щагов что-то еще говорил о сопротивлении и бегстве. Папа Штурман о том, что, когда задерживают ребят, следует их немедленно передавать в детскую комнату, а не подсаживать к мальчишкам шпионов-уголовников (о чем опять же сообщил отец Евгений). Об этой "подсадке" будет разговор особый… Ах, применение "химических средств"? Это клопомор! А знаете про такое понятие – "необходимая оборона"?..
Пока обсудили все события, пока Федя вновь рассказал по порядку свои приключения, прошел еще час. И тут прискакал Нилка. В зеленых своих сапожках, со свитером под мышкой, с известием, что Слава надумал всерьез писать большую картину, а для него, для Нилки, сделает копию…
– А я там, на халупе-развалине, написал: "С'студия "Табурет"! Во-от такими буквами… А чего вы… такие? Случилось что-то, да?
Рассказали про все и Нилке. Он сел на чурбак.
– С'свинство какое…
– Этот Щагов еще поплатится, – сумрачно пообещал Степка.
– Да я не про него… – В Нилкиных глазах тяжелела темно-синяя тревога. – Я про того мальчика, про интернатского. Его же могут теперь с'совсем заклевать…
Разом пошли по телу жар и озноб. От стремительного стыда. Ведь за все это время Федя и не подумал: что с тем-то мальчишкой будет, с Южаковым? Воевал, негодовал, требовал справедливости, но все это для себя. Ну, не для себя, а для с п р а в е д л ив о с т и в о о б щ е. А тот мальчик вспоминался лишь как причина всего, что случилось. А не как живой пацан, которому, наверно, до сих пор больно.
Оля быстро сказала:
– Ну, вот и надо скорее проявить пленку! Чтобы доказательство было…
Федя толкнулся локтями, сел на лавке. И… опять поплыл в мягком головокружении.
– Ты давай-ка домой, дядя Федор, – озабоченно предложил Борис. – Вместе со Степкой. Отлежишься до вечера… Мы тебя сейчас проводим, а потом уж пленкой займемся, да, Оль?
– Давайте… Правда, я совсем сплю…
Кинопленка
Дома Федя ничком бухнулся на тахту и провалился в отрывочные, без всякого смысла сны. А потом и вообще в сплошную темноту. Наверно, так его нервы защищались от перегрузок.
Проспал он до шести часов. Едва очухался, как появились отец и мама. Они уже все знали. И конечно, подступили с расспросами. Вернее, отец с расспросами, а мама, разумеется, с ахами-охами и упреками, которыми то и дело прерывала беседу. Как всех нормальных мам, ее прежде всего волновала дальнейшая судьба сына. И судьба эта, по маминым словам, обещала быть ужасной, потому что, если уже с таких лет он устраивает скандалы с милицией, что же будет дальше…
Федя не огрызался, терпеливо пережидал эти мамины вставки в мужской разговор. Папа тоже пережидал, только чуть заметно морщился. Потом вдруг сказал с легким стоном: