Синий шихан
Шрифт:
– Такой, Матвей Никитич, у нас порядок. Наш банк является учреждением свободного кредита… Банк не покупает недвижимое имущество, а только принимает его стоимость в обеспечение кредитуемой суммы. В любое время вы можете погасить векселя и освободить себя от всех обязательств. Только уплатите за пользование кредитом соответствующие проценты…
«А ведь на самом деле, – подумал Буянов, уже всерьез заболевший золотой горячкой и бредивший миллионами. – Черт с ними, с процентами, наверстаю на другом. Я вам тогда, мошенникам, покажу проценты!» – заранее торжествовал Буянов. Он долго и без толку торговался с упрямым немцем, бранил его под пьяную руку, но все-таки заложил и мельницы и мыловаренный завод. В общей сложности денег набралось около пятидесяти тысяч: для начала крупного дела сумма достаточная.
В течение последующих дней Матвей Никитич носился на рысаке по городу из конца в конец.
Дела шли полным ходом. Двор паровой мельницы был завален ящиками, бочками и разным инструментом. По случаю был приобретен даже паровой двигатель с насосом, пожарная машина, гурт лошадей и рогатый скот. Приглашен был и конторщик – бухгалтер, специалист по золотым расчетам, которого Матвей Никитич выходил после запоя.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Жизнь в станице Шиханской текла тихо и мирно, пока не наступал какой-нибудь праздник. По праздникам казачки разгуливались на несколько дней. Сейчас все отпахались, вывезли и переделали на кизяк зимний навоз. Рыбаки уже налаживали переметы и жерлицы для ловли сомов к троицыну дню на пироги. Только одни братья Степановы замешкались и все еще оставались на пашне. По Шиханским буграм и возле речки вольно разгуливала их скотина. На стане появилась еще одна белая полотняная палатка и дощатая будка. Однако нигде там не было видно людей, словно все вымерли. Только до ночам у родника ярко пылал большой костер, вокруг которого, как призраки, бродили смутные человеческие тени.
Как-то вечером пастух Микешка, собирая в степи отбившихся кобылиц, привез новость и сразу взбулгачил всю станицу. Рассказывал он так:
– Решил я заехать к Степановым на стан. Думаю, водички холодненькой на роднике напьюсь, а заодно разузнаю, чевой-то они так долго домой не едут?.. Кажись, и пахать давно закончили, а все там торчат да еще какой-то курятник выстроили. Не доехал я шагов двести, гляжу: Митька рыжий мне навстречу бегет. Остановился, близко не подходит… Я даже сначала обомлел. Прямо черт и черт! Вся образина щетиной заросла, сам худой и злющий, как борзой пес. Глаза полоумные и провалились, как у мертвяка. За плечами ружьишко. Косится на меня, как на чумового, и спрашивает: «Тебе чево тут нужно?» – «Да, – говорю, – водицы холодной хотел попить, жарко…» – «Туда ходить нельзя». – «Это почему же?» – спрашиваю. «Говорю, нельзя, и шабаш… И ты лучше поменее спрашивай, угоняй своих кобыл к чертовой матери да больше сюда не показывайся, коли тебе жисть не надоела…» За такие речи я было размахнулся, хотел его кнутом опоясать, а он орет: «Уезжай, дурак, тебе же добра желаю, да никому не болтай, ради истинного бога. У нас тут Ивашка холерой захворал и с ума спятил… Не видишь, что ли, будку сколотили, лежит там, вожжами привязанный». Я, братцы, так и примерз к седлу. Такая меня взяла робость, даже коня назад попятил. А на Митьку-то как еще раз поглядел, совсем струхнул. Глаза-то у него, вижу, и вправду тронутые, блестят, краснющие, ну ни дать ни взять как бешеный, да и обличность вся дурацкая, и руки, ноги, и мордень – все в грязище. «А фершал был?» – спрашиваю. «А что тут фершал может исделать… Сам доктор из города приезжал, обследовал Ивана и домой везти запретил, чтобы в станице заразу не разводить. Велел обкладывать его холодной грязью, чтобы жар сгонять, покамест не отойдет. Я уж из родника всю грязь перетаскал и на него измазал. Теперь из речки беру…» – «Ну, а Иван что? Как он?» – «Да как… пока не помирает и не отходит». – «А сам-то, Митрий, ничево, того-этова… мозги-то не закручиваются?» – «Да бывает, ум за разум заходит. Вишь, тебя облаял ни за что ни про что… А так вроде ничего. Только недавно одного человека тоже чуть не прикончил. Из ружья в него тряхнул, да мимо… Затмение в глазах вышло, а то бы мог сшибить… Доктор это меня шибко настропалил. Никого не велел подпускать близко. Ежели, говорит, пустишь, мы тебя самого в острог посадим. Вы, говорит, теперь будете здеся под карантином жить до особова распоряжения…» – «До каких же пор-то?» – спрашиваю я. «Пока не помрем, конешно, будем жить…» Так мне стало жалко Митьку, хоть реви… Заживо попрощался с ним, хлестнул коня – и тягу… Вон она какая кадрель получается.
Любопытные сердобольные казачки одна за другой стали пробираться тайком от мужей к дому Степановых. Тут их совсем оторопь взяла… На сенной двери висел двухфунтовый замок, а во дворе мертвая тишина. Не было видно даже кур, точно и куры все от холеры вымерли.
Через Сашку-пастушонка выяснилось, что несколько дней назад, вечером, в станицу приезжал Митька и ночью увез мать, сноху с ребятишками, угнал овец и корову. Микешка тоже рассказывал, что видел издалека, что на стану Степановых сушились овечьи шкуры. Ясно было, что Степановы поехали за больным ухаживать… Но все диву давались, куда могли исчезнуть куры, не мог же их Митька всех в одну ночь переловить… Вдова Агашка Япишкина таинственным шепотком рассказывала бабам, что одну ночь куры в степановском хлеве пели петушиными голосами, а, по старинному поверью, это к несчастью. Все эти разговоры с неизбежными прибавлениями наводили на жителей станицы такой страх, что бабы собирались кучками, вздыхали, охали и судачили на разные лады.
Тревожный слух дошел и до станичного атамана Гордея Туркова. Он призвал к себе писаря Важенина и заявил:
– Говорят, ета, к нам холерища пожаловала, надо принять екстренные меры…
– Может, пока болтовня одна, – сказал Важенин.
– Да ить вся станица взбулгачена!
Атаман, отдуваясь, плюхнулся на широкое кресло, упираясь толстым животом в край стола. Крупная плешивая голова его походила на желтую перезревшую дыню, пристроенную к туловищу неизвестным путем. Шеи совсем не было видно, а просто у жирного тройного подбородка торчал стоячий воротник серого мундира с ярко начищенными орлами на медных пуговицах. Турков был немного туговат на ухо и близорук. Писарь Важенин, человек не злой, но любивший подшутить, нередко пользовался этим.
Из-за безграмотности и частого злоупотребления спиртным Турков никогда не читал бумаг, которые подписывал. Писаря же он очень уважал за его великолепный каллиграфический почерк и многое ему прощал. Как-то в разговоре атаман признался, что верит в домовых и побаивается чертей. Важенин же дружил со станичным фельдшером Пономаревым и учителем Артамоном Шаровым, большим чудаком и оригиналом, не верившим ни в богов, ни в чертей. Шаров имел порядочную библиотеку и снабжал писаря книгами. Туркова за его тупость и самодурство Шаров не выносил и всячески издевался над ним. Однажды они с Важениным купили в лавке конфет с кисточками, смастерили несколько забавных игрушек, склеив из бумаги высокий колпак, намалевали чертячью мордочку с красным язычком, приделали черные заправские рожки. Нарядив трехлетнего сына сторожихи Сашку в этот колпачок, разложив игрушки на столе, усадили его в атаманское кресло…
После сытного завтрака и крепкой настойки на вишневых корнях, до которой Гордей был большой охотник, он открыл дверь и вошел в кабинет. Не успев положить атаманскую палицу с серебряными насечками, Турков замер на месте. Перед ним в его кресле восседал настоящий маленький дьяволенок с черными рожками, высунув розовый язычок, что-то мурлыкал себе под нос и, посапывая, грыз белыми зубками твердую копеечную конфету…
Не смея перевести дух, Гордей вылетел из двери задом и, опустившись на пол, сказал коротко: «Он там!»
Опомнившись, атаман выбежал на станичную площадь и приказал сотскому бить в набат, что и было немедленно выполнено. Собрался народ. Наряд казаков ворвался в кабинет… К великому их разочарованию, уже не в кресле, а на столе сидел Сашка, сторожихин малец, и мирно уплетал конфеты. Колпак с головы он стащил и тормошил его в ручонках. Много было после этого разговоров и хохота.
Турков, обругав сторожиху, запретил пускать мальчишку в управление и на всякий случай заказал попу Николаю молебен.
В другой раз Гордей Турков явился утром угрюмый и мрачный. Напялив на красный вспухший нос большие роговые очки с синими стеклами и потребовав от писаря очередные казенные бумаги, усердно читал их до самого обеда.
Удивленные казаки подсматривали за ним в замочную скважину.
На самом деле станичный, сняв очки, примачивал из пузырька внушительные синяки под глазами. К вечеру через досужих станичных сплетниц вроде Агашки Япишкиной стало известно, что в доме атамана накануне произошла горячая баталия. Когда глава шиханских казаков Гордей Севастьянович явился в обычное время пообедать, его еще на пороге встретила грозная и такая же полнотелая, как он, супруга. Засучив рукава, она воинственно держала пухлые кулаки у пышных своих боков и явно намеревалась дать супругу жестокий бой. За ее спиной, в арьергарде, стояли замужняя дочь и четыре девицы-невесты с хмурыми, заплаканными лицами.