Синьор президент
Шрифт:
Туман заполнял улицу – густой, как сливки, мутный, как пульке, пахучий, как портулак.
– Проводите меня еще. Сперва пойдем к дяде Луису…
– Куда вам угодно…
– Ну, идемте тогда… – Слезы лились дождем. – Здесь мне не хотят открывать.
Они пошли дальше. Она оглядывалась поминутно – все еще надеялась; он угрюмо молчал. Ему это так не сойдет, дону Хуану Каналесу! Таких оскорблений не прощают. Они шли, вдогонку лаяла собака. Надежда исчезла. Лай затих. У Монетного двора встретили пьяного почтальона. Он брел как лунатик, рассыпая письма по мостовой, воздевал руки к небу и издавал клохчущие звуки, а длинные нити слюны запутались
– Спа-си-бо вам!… Спасибо, го-во-рю, боль-шое… – с трудом выговаривал пьяный, привалившись к бастиону Монетного двора.
Они ушли, он двинулся в путь, придерживая сумку и распевая:
Чтоб на небо подняться,две лестницы нужны;одна из них побольше,другая в полдлины.Потом речитативом:
О дева, ты на небоидешь, идешь, идешь,и в царствие свое тыпридешь, придешь, придешь!– Святому Иоанну стоит пальцем шевельнуть… сразу меня… Гу… Гу… Гумерсиидо Солареса… из почтальонов…
И снова запел:
Когда умру, скажите,кто понесет мои гроб?Одни монашки толькои вместе с ними поп!– Ой-ой-ойойой, никому ты не нужен, никому ты не ну-у-жен…
Спотыкаясь, исчез он в тумане. Был он маленький, большеголовый. Форма болталась на нем, фуражка сдвинулась на затылок.
Тем временем дон Хуан пытался наладить связь.со своим братом, Хосе Антонио. Центральная не отвечала. Его мутило от шума в трубке. Наконец ответили, словно из-под земли. Он спросил квартиру дона Хосе Антонио Каналеса, и, против ожидания, немедленно послышался голос старшего брата.
– Да, да. Это я, Хуан… Я думал, ты меня не узнал… Так вот, представь себе… С этим типом, да… Еще бы, еще бы!… Ну, ясно… Да, да… Что?… Не-е-т, конечно – не открыли!… Можешь себе представить… Отсюда, конечно, пошли к тебе… Что, что?… Так я и думал… Да, уж мы перепугались!… Да, вы тоже, я думаю!… Твоей жене сейчас вредно… Моя хотела открыть, но я не дал!… Конечно, само собой!… И соседи… Ну да! Ну да! У меня тут еще хуже… Прямо взбесились… От тебя, я думаю, пошли к Луису… А, вот как? Были уже?
Мертвенная бледность, временами – робкий луч, сок лимона, сок апельсина, багрец занимающегося костра, матовое золото первого пламени. Рассвет застал их на улице. Они шли от дверей дона Хосе Антонио.
Она повторяла на каждом шагу:
– Бог им не простит!
У нее стучали зубы. Влажные зеленые луга ее глаз смотрели на зарю – она сама не знала, что может смотреть так горько. Она шла, как идут люди, пришибленные судьбой. Скованно. Словно не в себе.
Птицы встречали утро в густой листве городских парков и маленьких патио. Небесные звуки, дрожа, уходили в синеву рассвета. Пробуждались розы; колокола здоровались с богом, им вторили тупые удары топора в мясной лавке; петухи упражнялись в пении, отбивая крыльями такт; глухо плюхался хлеб в большие корзины; прошли ночные
Светает…
Дерутся коршуны над трупом кошки. Кобели бегут за суками, задыхаясь, сверкая голодными глазами, вывалив язык. Одна из собак ковыляет, поджав хвост, испуганно и печально оглядывается и скалит зубы. У стен и у дверей они пускают маленькие Ниагары.
Светает…
Индейцы, подметавшие ночью центральные улицы, идут в свои хижины гуськом, похожие на призраков в одеждах из рогожи; их смех и непонятные слова раздаются в утренней тишине, словно треск цикады. Под мышкой вместо зонтиков – метелки. Белые зубы. Босые ноги. Лохмотья. Время от времени кто-нибудь из них останавливается и сморкается на мостовую двумя пальцами. Проходя мимо храмов, все снимают шляпы.
Светает…
Над улицей – паутина араукарий, зеленая сетка, в которую падают звезды.
Облака первого причастия. Свистки далеких паровозов.
Трактирщица очень обрадовалась, что они вернулись вместе.
Она всю ночь глаз не сомкнула и, как только они пришли, побежала к тюрьме с передачей для Васкеса.
Кара де Анхель прощался, а Камила оплакивала страшную свою беду.
– До свиданья, – говорил он, сам не зная почему. Ведь ему же не для чего возвращаться.
И, выходя, он почувствовал – впервые после смерти матери, – что сейчас заплачет.
XIX. Прокурор пьет шоколад и сводит счеты
Военный прокурор выпил шоколад и дважды перевернул чашку, чтобы не осталось ни капли. Затем утер мушиного цвета усы рукавом рубахи, наклонился к лампе и заглянул в чашку – все ли выпил. Когда он сидел среди бумаг и засаленных кодексов, молчаливый, безобразный, близорукий и прожорливый, без воротничка, нельзя было понять, кто это – мужчина или женщина, он, лиценциат прав, дерево с листьями из гербовой бумаги, чьи корни пили соки из всех сословий, вплоть до самых униженных и нищих. Не было и не будет человека, столь приверженного к гербовой бумаге. Он поковырял пальцем в чашке – не осталось ли чего – поднял глаза и увидел, что в единственную дверь кабинета заглядывает служанка – жуткий, шаркающий призрак (она всегда волочила ноги, как будто ей были велики туфли: шарк-шарк, шарк-шарк).
– Выпил, значит, шоколад!
– Да. спасибо тебе большое. Очень вкусный. Ох, люблю глоточек хлебнуть!
– А чашку куда поставил? – спросила она, шаря в книгах, разбросанных на столе.
– Вон она! Не видишь, что ли?
– Ты лучше, посмотри, сколько в твоих ящиках гербовой бумаги набито. Схожу-ка я завтра, взгляну, не купят ли.
– Только ты поосторожней, чтобы никто не узнал.
– Что я, дура? Тут листов четыреста по двадцать пять сентаво и по пятидесяти листов двести. Я их вечерком подсчитала, пока утюги грела.
Стук в дверь прервал речи служанки.
– Ну и колотят, идиоты!… – взвился прокурор.
– Они уж всегда… Пойду посмотрю – кто… Другой раз в кухне сидишь, и то слышно!
Последние слова служанка произносила на ходу. Она напоминала старый зонтик – головка маленькая, юбки длинные, выцветшие.
– Меня нету! – крикнул ей вслед прокурор.
Через несколько минут старуха вернулась, волоча ноги. В руке у нее было письмо.
– Ответа ждут…
Прокурор сердито разорвал конверт, взглянул на исписанный листок и, смягчившись, сказал служанке: