Синьор президент

Астуриас Мигель Анхель

Начальник тайной полиции отодвинулся вместе с креслом, в котором сидел, засунул под него ноги, уперев носки ботинок в пол, поставил локти на черный столик, поднес перо к лампе и кончиками двух пальцев выдернул из него волосок, из-за которого буквы получались похожими на усатых рачков. Поковыряв затем в зубах, он продолжал писать:

«…и согласно инструкции (перо скребло бумагу, оставляя на пей завиток за завитком), упомянутый Бич завел дружбу с узником из камеры помер двадцать семь после того, как он пробыл там взаперти вместе с последним два месяца, разыгрывая комедию: плакал безутешно, вопил беспрестанно и пытался все время кончить жизнь самоубийством. В дружеской беседе заключенный из двадцать седьмой спросил его, какое преступление тот совершил против Сеньора Президента

и почему находится здесь, где человек должен оставить всякую надежду. Упомянутый Бич не ответил, продолжая, как положено, биться головой об пол и выкрикивать проклятия. Но тот настаивал, и Бич развязал наконец язык: „Родился полиглотом в стране полиглотов. Узнал, что существует страна, где нет полиглотов. Поехал. Прибыл. Идеальная страна для иностранцев. Завязал повсюду связи, завел друзей, есть деньги, все… Вдруг встретил сеньору на улице: сделал несколько шагов вслед за нею, в нерешительности, с трудом превозмогая робость… Замужняя ли… девица… вдова?… Единственное, что знал, – это то, что должен идти за ною! Какие прекрасные глаза! Не рот – ликер анисовый! Какая походка! Земля обетованная… Последовал за нею, проводил до дома, сумел познакомиться, но с того момента, как заговорил с ней, больше ее не видел, а какой-то незнакомый человек, – его он никогда ранее не встречал, – начал ходить за ним следом, как тень… Друзья… Но в чем дело?… Друзья отвернулись от него. Камни уличной мостовой… Но в чем дело? Камни дрожали, услышав его шаги. Стены домов… Но в чем дело?… Стены домов трепетали, заслышав звук его голоса. Все, оказывается, заключалось в его неосторожности: он пожелал влюбиться в любовницу… Сеньора Президента, в даму, которая, – он узнал это до того, как его, обвинив в анархизме, посадили в тюрьму, – была дочерью генерала и пошла на такое, чтобы отомстить мужу, покинувшему ее…“ Упомянутый Вич сообщает, что при этих словах он услышал шорох – так движется змея во мраке, – это узник приблизился к нему и тихо попросил – так взмахивает плавниками рыба, – чтобы он повторил имя этой дамы, имя, какое упомянутый Вич назвал второй раз… Тут узник стал вдруг скрести себя ногтями, словно что-то ему разъедало тело, но тела он уже не ощущал, стал царапать себе лицо, вытирая слезы на щеках, где оставалась одна кожа, исчезавшая под пальцами, и приложил руку к груди, не найдя ее: паутина из влажного праха упала на пол…

Согласно инструкции, я лично передал упомянутому Вичу, показания которого мною точно запротоколированы, восемьдесят семь долларов за то время, что он отбыл в заключении, а также выдал подержанный костюм из кашемира и деньги на билет. Кончина заключенного из камеры двадцать семь оформлена так: № 27 – токсическая дизентерия.

Имею честь доложить обо всем этом Сеньору Президенту…»

ЭПИЛОГ

Студент остановился как вкопанный у края тротуара, словно никогда доселе не видел человека в сутане. Но не сутана привела его в замешательство, а слова, что шепнул ему на ухо пономарь в то время, как они обнимались от радости, встретив друг друга на свободе:

– Я ношу теперь эту одежду по высочайшему разрешению…

Он запнулся, увидев цепочку арестантов, шедших между рядами солдат посреди улицы.

– Бедняги… – прошептал пономарь, а студент шагнул на тротуар. – Потрудились же они, снося Портал! Есть вещи, которые видишь и глазам своим не веришь!

– Hе только видишь, – воскликнул студент, – скажите лучше: руками трогаешь, да не веришь! Я говорю о муниципалитете…

– А я думал – о моей сутане…

– Мало им было размалевать Портал с помощью турок; теперь, чтобы никто не сомневался в возмущении, какое вызвало убийство полковника Сонриенте, понадобилось смести с лица земли все здание.

– Что вы болтаете, нас же могут услышать. Замолчите, ради бога! К тому же еще неизвестно…

Пономарь хотел прибавить что-то, но маленький человечек, вбежавший на площадь без шляпы, подлетел к ним, встал между ними и запел визгливым голосом:

Щеголь, образина,кто тебя лепили зачем культяпкойтебя наградил?

– Бенхамин!… Бенхамин!… – звала его бежавшая следом женщина, страдальчески сморщим лицо.

Из рук Бенхаминаа ты не выходил…Кто же будто тяпкойтебя обрубил?

– Бенхамин!… Бенхамин!… – кричала женщина, чуть не плача. – Не обращайте внимания, сеньоры, не принимайте его всерьез – он сумасшедший; никак не может понять, что нет уже Портала!

И в то самое время, как супруга кукольника извинялась за него перед пономарем и студентом, дон Бенхамин помчался дальше, чтобы пропеть свою песенку мрачному жандарму:

Щеголь, образина,кто тебя лепили зачем культяпкойтебя наградил?Из рук Бенхаминаты не выходил…Кто же кожу тряпкойтебе заменил?

– Нет, сеньор, не троньте его, он делает это без злого умысла, поверьте, он безумный! – молила полицейского жена дона Бенхамина, загораживая собой кукольника. – Посмотрите он сумасшедший, не трогайте его… пет, пет, не бейте его!… Подумайте, он до того обезумел, что говорит, будто видел, что весь город снесли, как Портал!

Арестанты шли и шли… Быть бы ими и не быть темп, которые, глядя на идущих, радуются в глубине души, что сами они не эти, проходящие мимо люди. За вереницей волочивших тачки следовала группа несших на плече тяжелый крест лопат, а сзади гремучей змеей тянулась вереница людей, звякавших цепями.

Дону Бенхамину удалось уйти от жандарма, который ругался с его женой, все более распаляясь, и побежал честить арестантов словами, срывавшимися прямо с языка:

– Кто тебя видит и кто тебя видел, Панчо Тананчо, человек с клинком, кромсавший шкуры и со смаком вонзавший нож в сонную пробку дубов!… Кто тебя видел и кто тебя видит ныне изменником, Лоло Кушоло, человек с острым мачете!… Кто тебя видит пешим и кто видел тебя на коне, Миксто Мелиндрес, обманщик с кинжалом, подлый трус!… Кто видел тебя с пистолетом, когда ты звался Доминго [37] и кто тебя видит без револьвера, жалким, как будний день!… Вас давили, как гнид, а теперь пусть перебьют, как вшей!… Требуха вы в тряпье, а не солдатская плоть и кровь!… Кто не посадит язык на цепь, пусть наденет цепи на ноги!…

37

Доминго – буквально: воскресенье (исп.).

Из магазинов стали выходить служащие. Трамваи шли переполненные. То прогремит экипаж, то автомобиль, то велосипед… Мгновения жизни, промелькнувшие в то время, как пономарь и студент пересекали галерею собора – убежище для нищих и свалку для людей без рода и племени – и прощались у входа во Дворец архиепископа.

Студент зло усмехнулся, проходя мимо настила из досок, прикрывавших щебень и мусор – все, что осталось от Портала. Порыв холодного ветра взметнул вверх густое облако пыли. Дым без огня, дым земли. Остатки одного из далеких извержений. Другой порыв ветра дождем рассыпал клочки бумаг из учреждения, более не существовавшего, над тем местом, где был зал заседаний муниципалитета. Обрывки тряпок на обломках разрушенных стен вились на ветру, как знамена. Вдруг откуда-то вынырнула тень кукольника верхом на метле, за его спиной – звезды на голубом поле и у его ног – пять маленьких вулканов из щебня и камня.

Бум-плюм!… Шлепнулся в воду среди тишины колокольный звон ровно в восемь вечера. Бум-плюм!… Бум-плюм!

Студент подошел к своему дому в конце тупика и, открывая дверь, услыхал заглушаемый кашлем служанки, которая готовилась к литании, голос матери, перебиравшей четки:

– Спаси, господи, всех мучеников и странников… Да воцарится мир между принцами христианскими… Спаси тех, кто страдает от преследований правосудия… Спаси врагов веры католической… Благослови извечные нужды святой церкви и наши собственные нужды… Спаси благословенные души Чистилища.

Kyrie eleison… [38]

38

Господи, смилуйся (греч.).