Синухе-египтянин
Шрифт:
Вдруг Каптах остановился, показал на землю, и редкие волосы на его голове встали дыбом, а лицо сделалось серым. Я тоже посмотрел вниз и увидел, что на полу лежит куча высохшего помета величиной с мужское тело, и если его оставил бык, то, очевидно, такой огромный, что представить себе это было невозможно. Каптах догадался о моих мыслях и сказал:
– Это не бычий помет, такой бык не поместился бы ни в одном из этих проходов. Я думаю, что это помет огромной змеи.
И, стуча зубами, Каптах жадно прильнул к кувшину, а я подумал, что коридоры лабиринта в самом деле построены будто специально для громадной змеи, и даже на минуту заколебался – не вернуться ли обратно. Но мысли о Минее приводили меня в страшное отчаяние, и я потянул за собой Каптаха, сжимая в мокрой руке нож, хотя и знал, что он бесполезен.
По мере нашего продвижения по коридору запах становился все ужаснее, и навстречу нам шел смрад словно из огромной могилы, так что стало трудно дышать. Но дух мой торжествовал, ибо я знал, что скоро мы будем на месте. Мы спешили вперед, пока в переход не проник какой-то серый сумрак, словно предвестник близкого света, и мы попали внутрь горы, где коридоры были уже не выложены тесаным камнем, а вырублены в мягкой породе скалы. Коридор вел нас вниз, мы спотыкались о человеческие кости и кучки помета, словно попали в логово огромного зверя. Наконец перед нами открылась большая пещера, и, стоя на краю обрыва, мы увидели внизу воду, от которой шла невероятная вонь.
В пещеру проникал страшный зеленоватый свет с моря, так что мы без помощи факелов могли оглядеться и услышали где-то в отдалении плеск волн о скалы. А на поверхности воды под нами качался как будто ряд огромных кожаных мешков, пока глаз не различил, что это сдохшее животное, более крупное и ужасное, чем мог себе представить человек, – от него и исходил этот ужасный смрад. Его голова, напоминающая голову громадного быка, утонула в воде, а тело качалось на поверхости, словно огромная изгибающаяся змея, уже разложившаяся. Я понял, что вижу критского бога, но понял также, что это ужасное животное сдохло уже несколько месяцев назад. Так где же Минея?
Думая о ней, я думал и о всех тех, кто до нее был посвящен богу и вступил в темный дворец, научившись танцевать перед быками. Я думал о юношах, которым не разрешалась близость с женщиной, и о девушках, обязанных сохранять свою невинность, чтобы иметь право причаститься божьего света и радости, я думал об их черепах и костях, разбросанных по темным коридорам, и о звере, который преследовал их в переходах лабиринта и закрывал им дорогу своим отвратительным телом, так что их уже не могли спасти ни прыжки, ни все искусство танца перед быками. Это чудовище питалось человечиной, и ему было достаточно поесть раз в месяц, это-то пропитание и обеспечивали ему правители Крита, жертвуя самыми красивыми девушками и зелеными юношами, воображая, что сохраняют таким образом щедрость моря. Этот зверь попал в пещеру из страшной морской пучины, наверное, в какие-нибудь давние-предавние времена, и жрецы закрыли ему выход, построили для его передвижений лабиринт и кормили человеческими жертвами, пока он не сдох, а другого такого чудища на свете, наверное, не было. Так где же Минея?
Обезумев от отчаяния, я стал кричать имя Минеи, так что эхо разносилось по лабиринту, пока Каптах не показал мне на каменный пол, где виднелись высохшие пятна крови. Идя по этим следам, я смотрел вниз и увидел в воде тело Минеи или то, что от него осталось, ибо это тело медленно качалось на дне, и морские раки объедали его со всех сторон, так что лица уже не было, и я узнал Минею лишь по серебряной сетке на волосах. Мне не понадобилось искать след меча на ее груди, я понял, что Минотавр, проводив ее сюда, сзади всадил в ее тело нож и сбросил ее в воду, чтобы никто не узнал о смерти критского бога. То же самое он, наверное, сделал уже со многими девушками и юношами до Минеи.
Когда я это увидел и все понял, из груди моей вырвался страшный крик, я упал на колени, теряя сознание, и, наверное, свалился бы с уступа вниз, если бы Каптах не схватил меня за руку и на оттащил подальше. После этого я уже ничего не помню – все дальнейшее мне позднее рассказал Каптах. Я впал в глубокий и милосердный обморок.
Каптах рассказал мне, что он долго кричал, стоя надо мной и думая, что я тоже умер, он оплакивал и Минею, но наконец образумился, ощупал меня и, заметив, что я еще жив, решил спасти хотя бы меня, раз Минее уже нельзя помочь. Он рассказывал, что видел объеденные раками останки других юношей и девушек, убитых Минотавром, – на песчаном дне белели лишь их гладкие кости. Может быть, он рассказывал это, чтобы утешить меня, – не знаю. Во всяком случае, он стал задыхаться от смрада и, сообразив, что не может одновременно нести меня и кувшин с вином, решительно допил вино и бросил кувшин в воду. Вино прибавило ему сил, он то нес меня, то волок за собой и так, следуя оставленной нити, добрался обратно до медных ворот. Немного подумав, он смотал нить, чтобы в лабиринте не осталось следов нашего пребывания, и тут при свете факела увидел на стенах и у развилок проходов тайные знаки, которыми Минотавр, наверное, пометил дорогу, чтобы не заблудиться на обратном пути. Но винный кувшин Каптаха все-таки остался в воде, чтобы Минотавру было над чем подумать, исполняя в следующий раз свою роль палача.
День уже забрезжил, когда Каптах вытащил меня за калитку, запер ее и отнес ключ обратно в жилище жреца – жрец и стражники еще крепко спали, усыпленные моим зельем. Потом он перетащил меня в кустарник, омочил мне водой лицо и растер руки, пока я не открыл глаза. Но и об этом я ничего не помню, потому что, как сказал Каптах, я был не в себе и не мог говорить, так что ему пришлось дать мне успокоительное снадобье. Я пришел в себя гораздо позднее, когда мы приблизились уже к городу, а он, поддерживая, вел меня за руку. С этого времени моя память сохранила все дальнейшие события.
Я помню, что не ощущал никакого горя и мало думал о Минее, она стала для меня далекой тенью, словно я встретил ее в какой-то другой жизни. Зато я думал о смерти критского бога, о том, что критское могущество, согласно предсказанию, должно кончиться, и это не огорчало меня, хотя жители острова отнеслись ко мне дружелюбно, а их радости были словно сверкающая пена у морского берега и их искусство тоже напоминало радужную пену. Приближаясь к городу, я с удовольствием думал, что эти легкие красивые постройки вспыхнут однажды огнем, женские визги превратятся в смертельные стоны, золотую голову Минотавра размозжат молотами и разделят как добычу – и от могущества Крита не останется никаких следов, а сам остров погрузится в волны, из которых он поднялся как морское чудовище.
Я думал также о Минотавре, думал без злобы, ибо смерть Минеи была легкой, и ей не пришлось в ужасе, напрягая все силы, убегать от огромного чудовища, она умерла, может быть, даже не ведая, что с ней случилось.
Я думал о Минотавре как о единственном человеке, который знал о смерти бога и о предстоящей гибели острова, и понял, что ему нелегко носить в себе эту тайну. Я гадал – легко ли ему было жить с тайной тогда, когда чудовище еще не умерло и он посылал в темный лабиринт самых красивых юношей и девушек своей страны, зная, что с ними там произойдет. Нет, я вовсе не думал о Минотавре плохо, я глупо напевал и посмеивался и, поддерживаемый Каптахом, едва держался на заплетающихся ногах, а он говорил, что я еще не протрезвел, прождав Минею так долго, и это никого не удивляло, поскольку я был чужеземец и недостаточно знал обычаи страны, не понимая, какое это варварство – появляться среди дня пьяным. Наконец он нанял носилки и доставил меня в дом для приезжающих, где я вдоволь напился вина и надолго крепко уснул.
Проснувшись, я почувствовал себя совершенно трезввым, но все прошлое казалось мне очень далеким, я снова думал о Минотавре и и том, что мог бы его убить, но что от этого мне не было бы никакой пользы и радости. Я думал также, что мог бы сообщить народу в гавани о смерти их бога, чтобы они дали разгуляться огню и пролиться крови, но и от этого мне не было бы никакой пользы и радости. Я думал еще и о том, что, рассказав правду, мог бы спасти тех, кому уже выпал жребий вступить в чертоги бога, но знал, что правда – лишь острый нож в руках ребенка и что он обернется против того, в чьих руках окажется.