Синухе-египтянин
Шрифт:
При словах о войне я снова вспомнил Хоремхеба и сказал:
– Я уже слишком долго пользовался твоим госстеприимством и хочу вернуться в Симиру, если ты предложишь мне носилки, ибо в твои ужасные воинские колесницы я больше никогда не встану, пусть мне лучше сразу размозжат голову. Но Симира стала для меня неуютной, и, как египтянин, я, пожалуй, уже выпил достаточно крови из бедной Сирии, поэтому хочу вернуться в Египет, как только подвернется подходящее судно. Так что мы, наверное, долго не увидимся, а может быть, никогда и не встретимся, ибо воспоминание о воде из Нила до сих пор сладостно для меня, и я, пожалуй, соглашусь пить ее до конца жизни, достаточно повидав зла и получив его уроки еще и от тебя.
Азиру сказал:
– Завтрашний день никому не ведом, а катящийся камень не обрастет мхом, и беспокойство, которое таится в твоих глазах, вряд ли позволит тебе долго задерживаться в любой стране. Но выбери себе какую хочешь жену из моего народа, я построю тебе дом в своем городе, и ты не пожалеешь, если останешься здесь заниматься своим искусством.
Я ответил ему в шутку:
– Страна амореев – самая несправедливая и ненавистная для меня страна, и ваш Баал мне омерзителен, а от женщин разит козлятиной. Поэтому я ненавижу Аморею и разобью голову всякому, кто скажет что-нибудь хорошее об этой стране, и сделаю еще много другого, чего сейчас не хочу перечислять, потому что не помню, но запишу на многих глиняных табличках, что ты изнасиловал мою жену и украл у меня быков, которых у меня никогда не было, занимался колдовством и многим другим, а когда тебя повесят вниз головой, я ограблю твой дворец, унесу золото и куплю на него сто раз по сто кувшинов вина, чтобы выпить его в твою память.
Смех Азиру раскатывался по залам дворца и золотые зубы сверкали в кудрявой бороде. Таким я часто вспоминал его, когда наступили черные дни, но расстались мы друзьями, он дал мне носилки и сделал много подарков, а его воины доставили меня в Симиру, чтобы по дороге никто не оскорбил меня за то, что я египтянин.
В воротах Симиры над моей головой стремглав пролетела ласточка, и мне стало беспокойно, и улицы начали жечь подошвы моих ног, поэтому, добравшись до дому, я сказал Каптаху:
– Собери вещи и продай этот дом, ибо мы поплывем обратно в Египет.
Но Каптах возразил мне:
– Это был бы для меня день большого счастья, если бы у тебя не было удивительной способности всегда подмешивать полынь в чашу радости. Я уже не могу сосчитать, сколько лет назад я в последний раз пил нильскую воду, и по спине моей ползут мурашки, когда я думаю о фиванских домах увеселений и кабачках, особенно об одном из них – о маленьком кабачке на пристани, он называется «Крокодилий хвост» и наречен так потому, что хозяин утверждает, будто благодаря колдовству его вино становится таким же крепким, как удар крокодильего хвоста. То, что он говорит правду, я сам не раз испытал на себе, но сейчас мне некогда рассказывать об этом подробнее. Хочу только сказать, что не могу следовать за тобой, если ты и в самом деле в своем безумии собираешься возвращаться в Египет морем, когда мы наконец достигли так многого и могли бы спокойно доехать посуху, без риска утонуть в соленых волнах. Как тебе известно, я поклялся, что никогда больше не ступлю на палубу корабля, и негоже мне нарушать клятву, ибо скарабей может на меня разгневаться, и мы потеряем удачу.
Я напомнил Каптаху о невероятных мучениях, которые выпали на его долю, когда он ехал верхом на муле, и он задумался. Я напомнил ему также, что вся Сирия дышит ненавистью к египтянам и что поэтому, путешествуя по земле, мы можем встретиться с большими неприятностями, чем на море. Каптах зачесал в затылке, долго думал и наконец сказал:
– Господин мой, обещаешь ли ты мне, что мы поплывем на таком корабле, который не будет удаляться от берегов, и земля не исчезнет из виду; такое судно, правда, идет медленнее, но зато оно заходит во множество гаваней, в которых, наверное, много разных диковин и каких-нибудь особенных кабачков. Если так, я сяду с тобой на судно, но как-нибудь так, чтобы мне не ступать на его палубу. Лучше всего мне, наверное, напиться допьяна, чтобы ты велел отнести меня на корабль и поил меня там всю дорогу: если я не смогу удержаться на ногах – то тем самым обойду свою клятву, не нарушая ее.
Я одобрил все его предложения, кроме последнего. Я хотел увидеть приморские города Сирии, чтобы узнать, повсюду ли распространилась ненависть к Египту, и рассказать об этом Хоремхебу. Итак, Каптах продал наш дом, а я собрал все, что заработал, и уехал из Сирии богачом. Каптаха я велел отнести на судно и держал его там, привязав к постели как больного, чтобы он не нарушил своей клятвы.
3
Не стану много рассказывать о нашем обратном пути в Египет – он вспоминается мне словно мираж или беспокойный сон. Когда я наконец сел на корабль, чтобы вернуться в черную землю и еще раз увидеть Фивы, город моего детства, душа моя наполнилась такой острой и мучительной тоской, что я не мог ни стоять, ни сидеть, ни лежать на месте, а бродил взад-вперед по узкой палубе, обходя свернутые циновки и тюки с товарами, которые все еще источали запахи Сирии. День за днем я все нетерпеливее ожидал увидеть вместо гористых берегов плоскую, одетую в зеленый тростник землю. Когда судно останавливалось у причалов прибрежных городов на целый день, меня уже не тянуло знакомиться с городами или собирать о них сведения и рев ослов на берегу, смешанный с криками торговцев рыбой и жужжанием чужих языков, не отличался для меня от шума моря.
В долины Симиры вновь пришла весна, с моря горы казались красными, как вино, по вечерам пенящаяся у берегов морская вода окрашивалась светлой зеленью, на узких улочках городов шумели и громко кричали жрецы Баала, до крови раня свои лица кремневыми ножами, а женщины с горящими взорами и растрепанными волосами тащили вслед за ними деревянные повозки. Но все это я уже много раз наблюдал, их варварские обычаи и грубое возбуждение были мне отвратительны – в моих глазах брезжило видение родины. Я думал, что сердце мое уже окаменело, что я уже свыкся со всеми обычаями и религиями, что понимаю людей всех цветов кожи, никого не презирая, имея лишь одну цель – собирать знания, но возвращение в черную землю словно пламя растопило мне сердце. Подобно чужим одеждам спали с меня мысли об увиденных землях, и я снова ощутил себя египтянином, почувствовал тоску по запаху жареной в жиру рыбы, плывущему вдоль фиванских переулков в вечерние часы, когда женщины разжигают огонь в очагах перед своими глинобитными хижинами; затосковал по вкусу египетского вина и нильской воды с привкусом плодородного ила, по шелесту папирусного тростника на весеннем ветру, по распускающемуся у берегов реки лотосу, по пестрым колоннам храмов с их вечными надписями, по рисуночному письму и священному дыму, возносящемуся между каменными колоннами святилищ, – так безумно было мое сердце.
Я возвращался домой, хотя дома у меня не было, да и на всей земле я был чужестранцем. Я возвращался домой, и прошлое уже не ранило меня, ибо время и знания словно песок пустыни засыпали горькие воспоминания. Я уже не чувствовал ни стыда, ни скорби, только беспокойная тоска грызла мое сердце.
Позади осталась богатая, плодородная, шипящая злобой и жаждой власти Сирия. Наше судно проплыло мимо красных берегов Синая, и, хотя была еще только весна, ветер пустыни высушил и обжег нам лица. А утром, когда волны стали желтыми и вдали показалась тонкая зеленая полоска земли, моряки опустили в море глиняные кувшины на кожаных ремнях и подняли на палубу воду, которая уже не была соленой, в ней чувствовался илистый привкус вод вечного Нила. Ни одно вино не казалось мне таким прекрасным, как эта илистая вода, которую достали из моря вдали от берега. Но Каптах сказал:
– Вода остается водой даже в Ниле. Потерпи, господин мой, дай добраться до хорошего кабачка с пенистым и прозрачным пивом, которое не надо цедить через тростинку, чтобы не проглотить зерна. Только тогда я поверю, что мы в Египте.
Его дерзкие речи оскорбили меня, и я ему пригрозил:
– Подожди, Каптах, скоро я возьму в руки гибкую палку, которую можно срезать только в тростниках, и тогда ты воистину поверишь, что вернулся домой.
Но Каптах не обиделся, а только умилился. На глаза его навернулись слезы, подбородок задрожал, он поклонился мне, опустив руки к коленям, и сказал:
– Поистине, господин мой, у тебя дар найти нужные слова в нужное время, ибо я уже забыл, как сладостен удар гибкой тростниковой палки по заду и по ногам. Ах, господин мой Синухе, эту радость я желал бы пережить и тебе, ибо она говорит о жизни в Египте лучше, чем жертвенный дым в храме и крик уток в тростниках, она напоминает, что каждому положено именно его место на земле и ничто не меняется с течением времени. Поэтому не удивляйся моим словам и моей растроганности, ибо только сейчас я чувствую, что действительно возвращаюсь домой, увидев столько незнакомого, непонятного и презренного. О, благословенная тростниковая палка, ставящая каждого на свое место, ты разрешаешь все трудности, ничто не может сравниться с тобой!