Сирия - перекресток путей народов
Шрифт:
Разумеется, я размышлял о том, что принесет нам завтрашний день. Будет ли машина у моих хозяев? Они уверяют пас, что пет основания беспокоиться: возвратится машина из Хомса, а кроме того, у соседней семьи (всего лишь в 30–40 километрах отсюда) есть трактор, которым мы сможем воспользоваться рано утром.
Я облегченно вздыхаю.
Пока мы разговариваем, появляются женщины с большим медным блюдом. На нем лежит жареный барашек. Он аккуратно прикрыт рисом. Видна только голова, и у меня такое чувство, что она с печалью и укоризной обращена ко мне. Я украдкой смотрю в сторону. Действительно, там прыгает теперь только один ягненок. Другой лежит передо мной на блюде.
Старик по оставляет времени для сантиментов. Он высоко засучивает рукава, тщательно моет руки и запускает их в самое нутро барашка, перебирает там пальцами, пока ему не кажется, что нащупал самый лакомый кусок, и шлепает его мне вместе с большой порцией риса на лепешку. Это сигнал к началу трапезы. Все тянутся к блюду. Ловкими движениями пальцев они скатывают рис в небольшие шарики и отправляют их в рот. Я пытаюсь им подражать, и у меня получается лучше, чем я предполагал. Все едят с удовольствием — жуют, чавкают, причмокивают, облизываются. Мясо молодого барашка тает во рту. Рис приправлен орехами и всевозможными пряностями. Проходит немного времени, и на блюде остаются только голова и несколько костей. Снова приходят женщины — они не принимали участия в еде, — приносят мыло и воду, снова медленно поливают нам на руки и то же самое делают для других мужчин. Когда все убрано, бедуинки подсаживаются к нам. Предоставляется случай рассмотреть их. У меня складывается впечатление, что они в обществе мужчин ведут себя гораздо непринужденнее и свободнее, чем женщины в городах, за исключением тех, кто уже сознательно приобщился к новой жизни или происходит из семей, связанных с европейскими традициями. Женщины-бедуинки, а также крестьянки не знают покрывала. Это привилегия горожанок мелкобуржуазного сословия, которые почти не выходят из дома, ибо даже покупки делают в основном мужчины, и не потому, что хотят помочь по дому, а из желания по возможности оградить женщину от контакта с внешним миром. Лица женщин сильно загорели. На них много татуировки — на лбу, подбородке и даже на губах, и всю свою «сберегательную книжку» они носят на себе: руки богато украшены многочисленными золотыми кольцами, подарками родственников и мужа, — единственное богатство, которое остается лично им, даже в том случае, если мужья прогонят их. Самая молодая женщина (думаю, она не старше 14 лет), очевидно, жена нашего друга с пистолетом. Это очень красивая девушка с огромными карими глазами. В левой ноздре у нее крошечный блестящий драгоценный камень. И все-таки мне показалось, что ведет она себя не как женщина, а как шаловливый ребенок. Меня это больше не удивляет, поскольку я уже встречал жен значительно моложе этой. Другая женщина, ненамного старше, начинает кормить грудью младенца. Преисполненная счастья и гордости, она смотрит, как он энергично сосет грудь и причмокивает, а под конец, так же как и наши матери, похлопывает его по спинке, чтобы помочь ему отрыгнуть воздух.
Между тем подходят родственники, все они хотят посмотреть на удивительных иностранцев, которые, как говорят, неожиданно появились в пустыне почти нагишом. Я насчитываю двенадцать мужчин и семь женщин. Среди них один кое-как объясняется по-английски. Лет двадцать с лишним назад он служил в иорданской армии, в так называемом арабском легионе, организованном английскими офицерами, чтобы поддержать их влияние в стране, и находившемся долгое время под их командованием. В качестве доказательства он показывает нам отвратительный шрам на ягодице, приобретенный якобы в каких-то боях. Нарочито наивно спрашиваю, не иорданец ли он. «Я бедуин, — с гордостью отвечает он, — сейчас и во веки веков». «Трудно ли пересечь границу?» «Нет, — заверяет он, — бедуины имеют право передвигаться в пределах пустыни, невзирая на границы». Вопрос, давно ли племя в Сирийской пустыне, несколько смутил моего собеседника. Оказывается, оно здесь уже много лет. Я узнаю, что имеется еще несколько племен бедуинов, стада которых состоят главным образом из верблюдов. Эти племена еще в состоянии вести кочевой образ жизни, но число таких племен сильно сокращается. Верблюды уже невыгодны как транспортное средство: их вытеснил автомобиль. Сейчас основное богатство бедуинов — овечьи стада. Но с ними невозможно передвигаться на большие расстояния. Мой собеседник рассказывает об этих изменениях с некоторой грустью, как говорят о «добрых старых временах», трудности и беды которых прикрыты романтической завесой прошлого. Речь идет, таким образом, если я правильно понял, о полукочевниках — кочевниках, переходящих к оседлости. «Есть ли племена, строящие себе дома?» Он отрицательно качает головой: «Нет, — говорит он, — хотя пытались строить, по в каменных домах жить невозможно». Беседа прерывается. Забеспокоились другие бедуины. Они хотят следить за разговором и просят переводить. Тема вызывает у всех одобрение. Нет, в домах жить невозможно. Но мне кажется, что это мнение не связано с желанием возобновить кочевье на большие расстояния. «Ходит ли кто-нибудь в школу?» — спрашиваю я. «Нет, куда же ходить?» Никто из присутствующих не умеет ни читать, ни писать. Все взоры устремляются на мужчину, который несколько смущен всеобщим вниманием. Его сын посещает в Хомсе специальную школу, организованную правительством для детей бедуинов, и еще несколько сыновей племени последовало этому примеру. Кроме того, здесь как-то однажды появился учитель, который утверждал, что его послало правительство учить их детей. Но он быстро уехал.
«Кто же вождь племени, — задаю я новый вопрос, — и существуют ли еще кровная месть и межплеменная вражда? И вмешивается ли тогда, полиция?» Мужчина становится более сдержанным. Нет, полиции здесь не увидишь. Бедуины в состоянии сами урегулировать свои дела. А кровной мести давно уже нет. Разве что случаются в племени несправедливости, и тогда некоторые из его членов расплачиваются жизнью и имуществом. Но решать эти вопросы — дело старейшин, семейных комитетов, они же выбирают шейха. Эта должность уже в течение многих поколений сохраняется в одной семье.
Разговор постепенно угасает. Моему переводчику, разумеется, не всегда удается найти нужные слова. Во время длинных пауз все молчат. Арабы мастера молчать. Только старик курит наргиле. Он и мне предложил сделать то же самое, по, чтобы избежать публичного скандала, я отказался. Петер последовал моему примеру. Другим же не пристало курить наргиле в присутствии старика. Зато почти все, в том числе женщины и мальчики — последним едва ли минуло десять лет, — курят сигареты, которые они сами скручивают на особый манер, давно испытанным способом.
Через несколько часов темы для разговора окончательно иссякли, мы выдохлись, глаза слипаются. Женщины готовят нам постель на ковре, где мы сидим. Они приносят мягкие, очень чистые одеяла и подушки. Мы ложимся, а сверху накрываемся овечьим тулупом. Вскоре все уходят, и мы остаемся одни. Брезент, который во всю длину шатра лежал на полу, приподняли свободным концом вверх и пристегнули к боковому полотнищу. Свет убавили, прикрутив лампу, и скоро наступила полная тишина. Я мгновенно засыпаю, провалившись как в бездну.
Когда я просыпаюсь в первый раз, встревоженный беспокойными снами, и медленно прихожу в себя, то вижу на стенке шатра огромную тень с рогами, как у черта. По затем я с облегчением опускаюсь на свое ложе. Громадный козел сорвался с привязи и нанес визит в теплый шатер. Вслед за этим появляется женщина и, хихикая, уводит его.
Вторично я просыпаюсь уже в пять часов. Зверски холодно. Я выхожу из палатки. Необыкновенная картина открывается мне: Утренняя заря залила пустыню золотом. Вскоре поднимается огненный шар. Три шатра отбрасывают длинные тени. В нескольких сотнях метров от меня пасется небольшое стадо верблюдов, десять или двенадцать голов. Продрогший, я возвращаюсь и забираюсь под тулуп. Только здесь еще и можно выдержать холод. Вокруг пас начинается движение. Я слышу необычный, ритмично скрипящий звук. Это дребезжит жесть. Едва я поднялся, как появляется женщина с кувшином. Она аккуратно льет мне на руки воду. Я могу умыться. Бросаю взгляд в другие помещения. Размер шатра примерно 20 метров в длину и 5 метров в глубину. Опорные стойки делят его на четыре равные части. Помещение справа от меня — «спальня». Соломенная циновка длиной в несколько метров и шириной почти в человеческий рост положена так, что образует спиралеобразный коридор, заканчивающийся в отгороженной «спальне». Я бросаю осторожный взгляд на циновку. Молодая мать возится со своим малышом. Одеяла и ковры тщательно закатаны и аккуратно сложены друг на друга. Рядом со «спальней» — кухня. Теперь я могу увидеть, как делают лепешки. Над очагом лежит старая крышка из листового гофрированного железа выпуклой поверхностью наружу, как зонт. Одной стороной на земле, другой — на камне. Женщина проворно месит тесто, придавая ему форму шара, раскатывает в тонкий пласт и ловким движением бросает его на горячую поверхность крышки. Мгновение спустя тесто становится золотистым. Женщина быстро переворачивает лепешку, и вот она уже готова, золотистая, ароматная, хрустящая.
Петер и Катрин тоже встали. Между тем готов кофе, и завтрак начинается. Сначала опять подают лабан, затем свежие лепешки. Вслед за ними передо мной ставят большую тарелку своеобразной бело-желтой массы в виде топких слоев, уложенных друг на друга, и горшок с золотистой тягучей жидкостью. Я пробую из горшка — это мед, но не могу попять, что собой представляет желто-белая влажная масса. Одна из женщин приносит горшок с кипяченым молоком, рукой снимает жирную пенку и кладет поверх лепешки на мою тарелку. Теперь мне показывают, как надо все это есть. Лепешку макают в мед, потом отрывают кусок молочной пенки, свертывают трубочкой и отправляют все это в рот. Вкус как у конфеты.
Я осторожно спрашиваю о трактор»; «Потом, потом», — говорит хозяин. Сначала он должен привезти воды из источника и съездить к стадам. Без воды пет скотины, а без скотины нет мяса, нет кожи, одеял, одежды, обуви. Мы не можем остаться глухими к этим аргументам. Итак, мы продолжаем ждать. Издали меня иронически приветствует башня дворца. Подожди, думаю я упрямо, я еще завоюю тебя!
А пока завязываю дружбу с верблюдами. Здесь исключительно одногорбые верблюды — дромадеры. С помощью Петера я вскарабкиваюсь на такого дромадера, который и не думает подниматься со мной на ноги. И только когда маленький карапуз что-то говорит ему, он поднимается, но сначала задними ногами так, что я едва удерживаю равновесие, чтобы не упасть. Под уговоры малыша он начинает двигаться. Мне даже удается удержаться наверху, но через несколько минут у меня начинает болеть все тело.
Так проходит время. К 11 часам действительно прибывает трактор. За рулем сидит один из тех молодых людей, что сопровождали нас вчера вечером. Мы прощаемся с хозяевами. Мне хочется сказать им много приятных слов, но, к сожалению, я не могу ничего выразить по-арабски. Я говорю им это по-немецки. Многословно, длинно и подробно я высказываю им свою благодарность, а они прощаются с нами на своем языке. Бедуины понимают меня, и я понимаю их. В добрый путь, говорят они, и пусть будет с нами благословение Аллаха, пусть он защитит нас от голода и жажды, от болезни и непогоды. Пусть будем здоровы мы и наши семьи, наши дети и дети наших детей теперь и всегда. Мы машем им, пока возможно. Это продолжается не слишком долго. Мы сидим на предохранительном щитке задних колес, и мне стоит больших усилий, чтобы не свалиться.