Сирота
Шрифт:
– Сколько тут? Все?
– Все. Гривенка и еще десятая часть сверху [46] . Я перехватил торг этого купчишки.
– Агафона?
– Да.
– Ох… Слава Богу. А я-то переживал.
– Откуда краска? – немного нахмурившись, спросил митрополит.
– Так отрока Андрейки это наследство. От отца досталось. Прохора, что сын Степана.
– От отца? – повел бровью митрополит. – А кем был его отец? Я ни о Прохоре, ни об отце его Степане ничего не слышал.
46
2/10 гривенки Андрей продал купцу Агафону. Две порции по 2/10 гривенки Андрей продал отцу Афанасию. И еще 1/2 гривенки Андрей внес пожертвованием в церковь. Совокупно 1 и 1/10 гривенки.
– Поместным дворянином он был. И отец его.
– Состоятельным?
– Да куда там, – махнул рукой Афанасий. – Снаряжение, конечно, справное держал. Но денег вечно не хватало. Вот к Петру Глазу в долги и попал. Отец его, Степан, получше живет. Но лишнего мерина и он не найдет.
– И Прошка этот оставил сыну такое богатство? – указал митрополит на ларчик с краской, которая стоила больше пятисот рублей.
– Так говорит Андрейка. – развел руками Афанасий. – Самому не верится. Но откуда еще он бы взял эту краску?
– Разбоем промышлял может?
– Андрейка то? Ему всего четырнадцать лет минуло. Ну какой разбой?
– А отец его?
– Всякое может быть. Но я бы и помыслить о том не мог. Жил Прохор одним делом ратным да друзьями-товарищами. И казался таким бесхитростным… – махнул рукой Афанасий. – Мы с воеводой долго голову ломали. Но так и не смогли понять – откуда и как Прохор смог добыть эту краску. Может и правда каких татар побил, да побоялся продавать?
– Ты сам-то понимаешь, что глаголешь? – фыркнул митрополит. – Сия краска есть ценность великая. Ладно что дорога. Так ее захочешь – не купишь. Ибо не продаст никто. Отколь она у татар-то взялась бы?
– Так отняли у кого.
– У кого? Они на земли наши шли. А значит, ежели отняли, то у кого из наших. А тут весьма немало ляпис лазури. Такое ее количество – считай целое состояние. Если бы его татары отбили – шум бы подняли. А был ли шум? Я поспрашивал. И никто ничего не помнит.
– Странно.
– Очень странно.
– Может тишком кто торг вел?
– Думаешь, кто из бояр заказал?
– Или купчишек. Мало ли? Вдруг кто из-за моря её возжелал.
– А Прохор тот отбил ее разбоем?
– Отчего же разбоем? Кто знает, как ее везли? Может купчишек тех татары побили, али еще кто, а он уже их. Места то беспокойные.
– Отчего же тогда краска вся Прохору досталась? Ведь никто более ей не торговал.
– Не торговал – не значит, что ее у них нет, – возразил Афанасий. – Прохор ведь тоже ей хода не давал. Да и вообще – прикопал от греха подальше. Опасался чего-то.
– Здраво, – кивнул митрополит. – А когда ту краску на саблю взяли?
– Много лет назад. Андрейка еще совсем младенцем был. Оттого и ухоронки долго искал. Говорит – едва вспомнил.
– А друзья-товарищи этого Прохора в те годы гибли?
– Они почитай каждый год гибнут. К тому же, из старых друзей его уже никого и не осталось. Он ведь когда от своего отца отделился и пришел в Тулу, то был юн и горяч. И сдружился с такими же. Вот они все голову и сложили. Прохор последним ушел.
– А как это произошло?
– Татарская стрела в горло попала, когда он на стене службу вел. Во время минувшего стояния их под стенами Тулы. Сказывают – пускал стрелы в супостатов он ловко. Четверых с коней снял. Но и сам не уберегся. Добрая смерть. Да и воин он справный был.
– Добрая смерть, – согласился с ним митрополит. – Андрейка не сказывает, отчего отец краску не продавал?
– Сказывает, но путано. Видно и сам не знает.
– А сам Андрейка, что он за человечек?
– Полный загадок… – после довольно долгой паузы, ответил отец Афанасий. – До гибели отца он был таким же как Прохор – лихим и глуповатым. Как мне казалось. Но в день его гибели все поменялось. Как отрок сей узнал о смерти бати, то сомлел. После чего изменился. Я его не узнал. Вроде он, а вроде и не он. Говорит иначе, держит себя иначе, мыслит иначе… и смотрит. Я ведь Андрейку с пеленок знаю.
– Не бес ли в него вселился?
– Того я не ведаю. Но раньше отрок сей и «Отче наш» без запинок и подсказок произнести не мог. А теперь и Символ Веры, и иные молитвы твердо знает и с выражением читает. Святая вода ему боли не причиняет. Крестится. Крест целует. В храме Господнем ведет себя подобающе. Разве что воздуха ему там не хватает. Но что поделать? Мы все не без грехов.
– Истинно так, – произнес митрополит и перекрестился на икону.
– И в словах, что отрок сей сказывал, никакой бесовщины я не приметил. Как и в делах. Странны они и не понятны. Но ведь не стал лукавить и продал два туеска по две десятых гривенки, как и уславливались. И лишнего не попросил. А все что сверху – церкви пожертвовал. Да и с первого туеска рубль на церковь дал. А как узнал, что отца более у него не стало – сабляницу вложил, хотя денег у самого почти не оставалось. Так что я не знаю, что и думать.
– И верно, бесовщиной дела его не отдают. Но что тогда?
– Пока что в ум не возьму.
– А еще что дивное за ним замечал?
– Да много всякого. Землянку он себе поставил чудно. Однако же внутри получилось чисто, сухо и тепло. А все из-за очага особого. Сказывает, что сам выдумал. Дрова в нем горят. Жар идет. А дым сразу на улицу убегает, отчего ни сажи, ни духоты.
– Он сказал, как она устроена?
– Сказать-то сказал, но как-то мудрено. Так что я ничего не понял. А еще он лампу из глины слепил. Вроде лампадки, только с хитрой крышкой. Отчего она горит много ярче. Как несколько свечей.
– О! – оживился митрополит.
– Андрейка сказал, что лампа очень простая в устройстве. И надобно тебе испрашивать у Государя нашего царя и Великого князя грамотку, дабы никто кроме Матери-церкви таких ламп на продажу делать не смел. А как все сладиться, то он мастеровым нашим все покажет и расскажет. Если мы с ним ряд заключим и обязуемся платить ему сотую долю от вырученных денег.
– Не жирно ли будет?
– Мню, то не единственная польза будет от отрока сего. Тут и печь дивная, и лампа, и заправка в лампу.