Сиротская доля
Шрифт:
— Вы, я слышала, уезжаете? — спросила она Мечислава, ходя по гостиной.
— Да, через несколько дней.
— Без сожаления… о нас?
— О, напротив, с большой грустью.
— В самом деле? О ком же?
— О всех дорогих сердцу!
— А кто же дорог вашему сердцу?
Мечислав взглянул на нее, она жгла его взором, от которого он опустил глаза.
Они вошли в другую комнату. Пани Серафима взяла его под руку.
— Пан Мечислав, я хочу поговорить с вами и много, и скоро.
— Когда?
— Если б сегодня, только
Удивленный молодой человек сделал утвердительный знак головой.
— Вы отсюда поедете со мной ко мне, даже если б и время было позднее: я сегодня же должна переговорить с вами…
Она смотрела в глаза Мечиславу, голос ее дрожал. Они были одни в комнате… за ними следили только пылающие глаза Адольфины.
— Дорогая пани Серафима, — сказал Мечислав, понизив голос, — будем говорить сию минуту… Я к вашим услугам.
Вдова схватила его за руку с необыкновенной пылкостью.
— Мечислав! — воскликнула она. — Ты довел меня до того, что я сама должна сделать тебе предложение, хоть бы и пришлось получить отказ… Хочешь на мне жениться?
Его рука дрожала в ее руке. Трудно угадать, что он подумал, какое чувство кипело в его сердце, но он пожал и молча поцеловал ее руку.
— И ты спрашиваешь? — прошептал он. — Ты была мне сестрой, покровительницей, ангелом-хранителем, будь же и подругой жизни…
Вдова склонила голову на грудь Мечислава и сказала:
— Я твоя до гроба.
Ей даже в голову не пришло, что кто-нибудь мог видеть эти движения, эти объятия, но что ей было до этого, если б даже и целый свет увидел? Однако никто не заметил, даже Адольфина, сердце которой трепетало… никто, кроме Люси. Взор, последней упал на зеркало и увидел в нем описанную сцену. Она вздрогнула, побледнела и выскользнула к ним словно тень. В момент, когда пани Серафима подымала голову, она услышала наклонившуюся над нею Людвику и тихий голос:
— Будьте счастливы! О, будьте счастливы…
Все трое вышли вместе в гостиную, которая начинала наполняться гостями. И в обращении пани Серафимы с Мечиславом, и в лице последнего было нечто, выдававшее обоих. Адольфина посмотрела, улыбнулась и, словно мимоходом, приблизилась к Мечиславу, который на минуту отдалился от сестры.
— Это будет памятный день для всех нас, — сказала она, — мы очень счастливы, не правда ли? Люся, я и, кажется, в дополнение пристанете и вы к нам. Когда же?
Удивленный Мечислав не нашелся с ответом.
— Не запирайтесь! Я это чувствовала, — продолжала Адольфина. — Чуден свет! Как все это на нем складывается так превосходно, чтобы не испортить человека, чтобы потом не слишком жалеть о нем… Но это к вам не относится, вы будете счастливы.
Она отравляла ему эти минуты. Он молчал.
— Но это не мешает, — прибавила она, обрывая с живостью листья с ближайшего цветка, — старым друзьям быть всегда старыми друзьями; этого не могут запретить ни пан Драминский, ни пани Серафима. Душа идет с душой, рука тянет за собой руку. Я без сердца
— Этот приятель останется всегда вам верным.
— Не знаю… Она сегодня так прекрасна, так прекрасна, а я такая страшная и такая злая сегодня. Но довольно, довольно. Прощайте, старинный друг, я увезу Драминского домой, потому что задыхаюсь здесь. Но нет, — прошептала она, — мой добряк муж не уедет без ужина, к чему так торопить его?
И в этом тесном кружке не было уже ничего ни видно и ни слышно, только изредка наблюдатель уловил бы сухой смех Адоль-фины, сдержанный вздох Люси и ускоренное дыхание пани Серафимы, взгляд которой искал везде Мечислава.
Ужин был великолепен, а так как преобладало мужское общество, то под конец сделался веселым; дамы уходили одна за другой. Люся убежала в свою комнату и заперлась в ней молиться. Адольфина ускользнула потихоньку от мужа. Пани Серафима, проискав напрасно Мечислава, уехала одна, задумчивая, но счастливая.
Мечислав снова появился в зале, но с таким странно-изменившимся, испуганным лицом, такой рассеянный и пасмурный, что Вариус должен был ободрять его и поил до тех пор, пока не вызвал в нем еще более странной, какой-то сатанинской веселости… Он должен был даже потом уложить его в своем кабинете, чтоб молодой человек не ехал в проливной дождь на квартиру.
Несмотря, однако, на эту ужасную погоду, Адольфина велела укладываться немедленно и на рассвете с полусонным паном Драминским выехала обратно в деревню.
Начатая в туманах колыбели, кончающаяся в таинствах гроба жизнь — эта непостижимая драма — достигает зенита в тот момент, когда соединяясь с другой жизнью, завязывает цепь, из которой должна породиться новая жизнь, и постоянно иная, и постоянно одинаковая.
Здесь обыкновенно оканчивается поэма молодости, затворяется дверь, умолкает песня, прекращается повесть; уже две пары рук несут бремя, и действительность заступает на место мечтаний. За этой замкнутой дверью хочет царствовать новая царица… Идеал разбился о придорожные камни, петь не о чем… Неизбежен приговор: "В поте лица добывай хлеб твой насущный!" Хлеб для тела, хлеб для души, для сегодня и для завтра…
Но действительно ли в этот день свадьбы исчезает лучезарное явление и взор должен отвратиться от него? Нет! Драма и идеалы, только преображенные, становятся невидимы и идут дальше. Но это Уже не шествие молодости побеждающей, веселой, певучей, а поход солдат, борьба и злость бойцов. Та часть шла в венках из цветов за золотым руном, а эта в терновом венце просит милостыню. Значит, не конец делам сердца, а начало новым.
Свадьба закончилась, настала тишина. Музыканты разошлись, гости понесли по домам головную боль, храм веселья затворился, и там невидимо разыгрывается таинство будущего. Но откроем потихоньку завесу.