Сижу на нарах...
Шрифт:
…Удар слезы потряс лопух дремавший.
Известно, что я умер молодым.
Что я зарыт в поношенной рубашке,
голодный и нечесанный, как дым.
По кладбищу слоняются старухи,
неслышные, как заспанные мухи.
А я лежу, считая от тоски –
слоновые старушечьи шаги.
1959
«А я живу в своем гробу…»
Р. Грачеву
А я живу в своем гробу,
табачный
окурки по полу снуют,
соседи счастие куют.
Их наковальня так звонка,
победоносна и груба,
что грусть струится, как мука,
из трещин моего гроба.
Мой гроб оклеен изнутри
газетой «Правда», – о, нора.
Держу всеобщее пари,
что смерть наступит до утра,
до наковальни, до борьбы,
до излияния в клозет…
Ласкает каменные лбы
поветрие дневных газет.
1960
Вот моя деревня
Пыль, безлюдье. Как обычно.
Квохчет радио в дому.
На дороге – кака бычья –
потому что потому.
Клуб. Пристанище культуры.
Баба движется с мешком.
Здоровенный куль у дуры,
в коем – сено с запашком.
Дед, рожденный в прошлом веке,
дремлет в новом амплуа:
на его дубленом веке
муха делает а-а.
Парень хату молоточком
заколачивает впрок.
Точка, значит. Мало точки:
ржавый вешает замок.
…Тишина над сельской новью.
Я стою – в руке блокнот.
Новый стих веретеном вью
без прикрас и без длиннот.
И колышет слабым ветром
утро зябкий матерьял –
красный флаг над сельсоветом,
что изрядно полинял.
1974
«Лучшие люди»
На заборе, не при деле,
на осеннем ветерке
люди лучшие висели –
от плохих невдалеке.
Фотографии поникли,
пробрала их, с ветром, дрожь.
И серьезные те лики
поливал осенний дождь.
А в квартирах в это время
люди худшие, в тепле,
потребляли чай с вареньем…
Словом, жили на земле.
А меж тем и этим братством,
сам не свой, стоял поэт…
И решал: куда податься?
Середины-то ведь нет!
1970
«У меня такая боль безбожная…»
У меня такая боль безбожная
набухает в жилке – на виске.
Погостишь, как гвоздик у сапожника,
и сидишь – по шляпку в каблуке!
В нашей дымной, в нашей вздорной комнате
половицы пляшут под ногой.
Заходите, трагики и комики,
поделитесь серенькой тоской.
У меня такая жизнь протезная,
что и запрокинуться невмочь…
А вчера соседку перерезало
на две половины: День и Ночь.
1963
«На Колымском тракте – трактир…»
На Колымском тракте – трактир.
Пьет проезжий преступный мир.
Пролетают с воплем машины,
тянут бешеный свой пунктир.
А в трактире преют плешины.
Вышла девушка на крыльцо –
кровью вымазано лицо.
1963
«Какое страшное лицо!..»
Какое страшное лицо!
Глаза ночные, без просвета,
а губы вылились свинцом…
Кому-то будет он отцом?
Чье тело будет им согрето?
Он молча пьет из кружки пиво.
И жмется очередь тоскливо.
1963
«Эта песня, птичка-песня…»
Эта песня, птичка-песня
в горле мечется.
Над деревней бледный месяц
бражкой лечится.
Это сосны, тянут сосны
шеи медные.
Надо мною воздух просто –
блажь рассветная.
Скоро утро вспыхнет мудро!
Сердцу некогда!
Спи, лахудра, – в сердце тундра…
Ехать некуда.
Ах, дорога, вниз полога, –
крах предчувствую…
Вот бы Бога, хоть немного,
Хоть бы чуточку.
1961
Из цикла «Прощание с алкоголем»
I
В. Конецкому
За окнами – лежание зимы.
Стоят дымы, и мечутся машины.
И не добиться радости взаймы.
…Белым-белы палатные мужчины.
Они, ворча, прощаются с вином.
Их точит зло, им выдана обида.
А за окном, за розовым окном
зарей морозной улица облита.
А добрый врач – стерильная душа –
внушает нам, довольствуясь гипнозом:
«Вино – говно. Эпоха хороша!
Великолепна якобы глюкоза.»
…Там, за окном, где винный перегар,
стоячий дым и меховые бабы, –
из-за ларька шагнул на тротуар
последний мой мучительный декабрь!
II
Износилась нервная система,
черепушка лопнула по швам.
Я грызу незыблемые стены,
бью больных по мягким головам!
То – пою затравленные песни,
то – пишу прошение в ЦК.
Я живу, как солнце в поднебесье,
остываньем тронутый слегка.
Захочу и вылечу простуду.
Захочу и вылечу в окно.
Приходила девушка оттуда –