Сижу на нарах...
Шрифт:
дворами (мимо, прочь!)
я сам в себе, как в космосе,
блуждаю день и ночь.
Без суеты, без паники,
порой – не без нытья,
без нудного копания
в завалах бытия
тащусь к мечте утраченной
в промозглые дворы,
к заветному стаканчику –
звезде моей норы!
1970
«С очередной берлогою прощаюсь…»
С очередной берлогою прощаюсь.
В палатке
в шкафу (еще вмещаюсь!),
жил на паях в гремучей коммуналке,
где по ночам происходили свалки,
где иногда и я ходил в атаку,
как на войне, в которой «съел собаку»,
те катакомбы призраки терзали,
где, как от бомбы, балки провисали,
где не о славе – о чесночном сале
мечтал я в годы юности своей…
Где я молчал, как в клетке соловей.
1960-е
«Я вечно пьяный и торжественный…»
Я вечно пьяный и торжественный,
я вечно денежки заимствую
и попадаю в происшествия
мистические и таинственные.
Я бью любовь свою по черепу,
она подрагивает крылышками.
… Когда терпение исчерпаю
Всевышнего,–
накроюсь крышкою,
как мясо в цинковой кастрюле.
Такие, в общем, хули-люли…
1960
«Последняя за окнами пурга…»
Последняя за окнами пурга.
Ушло пальто в ломбардные бега.
Зато видна береза из окна.
Пришла весна. Зато ушла жена.
Записки не оставила. Права:
плохой имела почерк. Как сова.
Пришли друзья. Зато ушли рубли.
Последние… Как сладко на мели.
1967
«Оглянулся, как крутнулся в ритме вальса…»
Оглянулся, как крутнулся в ритме вальса, –
и заныл! И заскучал, засомневался…
Вот он грех мой беспросветный, бессердечный, грех сомненья, раздвоенья, грех извечный.
Вот я вышел утром ранним на дорогу,
поклонился ветру с дождиком – не Богу.
Заспешил куда-то прочь, верша делишки,
позабыв про все прочитанные книжки,
А ведь я читал не только Льва Толстого,
Достоевского и Дарвина смешного, –
вот и Библию от Нового Завета
шевельнул, как вялый ветер – листья лета.
Вот я вышел, а зачем – не понимаю.
Птичкам божьим и растениям внимаю.
Вот я делаю шаги, а также – вдохи…
А зачем, коль все равно делишки плохи?
1992
«Вновь пора весенняя…»
Вновь пора весенняя,
свищет соловей.
Чаю воскресения
глаз – из-под бровей.
Было тошно, муторно,
стало – хоть куда!
Здравствуй, моя мудрая
старость-лабуда.
Отшумела ливнями
молодость взахлеб,
струйками блудливыми
затекла под гроб.
Промелькнула кофточкой
девичьей – сквозь дни!
… Чаю или кофею?
Водочки плесни.
1992
«Хутор. Безлюдно. Темно…»
Хутор. Безлюдно. Темно.
Хаты заждались мессию.
Нестор Иваныч Махно
Смотрит в окно – на Россию.
Он осторожен. Курнос.
Тлеет улыбка под спудом.
Мучает батьку вопрос:
«Гады… неужто забудут?»
Жизнь пролетит на рысях,
пьянка чревата похмельем.
В жилах хотимец иссяк,
все, что смогли – поимели.
…Скрип половицы в сенях.
Маузер прыгает в руку!
Так это было на днях:
сам пристрелил ее, суку.
«Нищенка, молишь о чем?
Красная? Белая? Чья ты?»
Все же нажал на крючок,
не убоялся расплаты.
Вот и глядит за окно
в ночь заунывно-хмельную…
Словно пальнул заодно
сослепу – в матерь родную.
1992
«Вот мы Романовых убили…»
Вот мы Романовых убили.
Вот мы крестьян свели с полей.
Как лошадь загнанная, в мыле,
хрипит Россия наших дней.
– «За что-о?! – несется крик неистов,
за что нам выпал жребий сей?»
За то, что в грязь, к ногам марксистов
упал царевич Алексей.
1991
Гибель отряда
Лунная летняя ночь, шевеление трав.
Радио взяли без шума. Затем – телеграф.
Горлинки стонут, поют отрешенно коты.
Банк опечатали. Долго мочились в цветы.
Воздух пилили цикады. Несло табачком.
Строем вошли в провонявший карболкой стачком.
Заняли кресла, вповалку легли на паркет.
Сделали дело. А в сердце веселия нет.
Скучно ребятам. И грустно. И – выпить не прочь.
Встали и молча ушли в запотевшую ночь.
В темень житейскую. Прочь от партийных забот.
Но по пути наскочили… на спиртзавод.
1992
«Пронзал и свет, и тьму…»
Пронзал и свет, и тьму,
был даже в США.
А… запил почему?
А треснула душа.
От боли за страну,