Скачка
Шрифт:
— Ты чего, ну, чего?! — шепотом проговорил он.— Ты того...
— Того, сего...— трясла она его.— Говори! А то я тебе все припомню... все, что ты тогда на дороге мне наговорил. И как с людей поборы собираешь. Лучше мне скажи, чем отцу. Он вот-вот прискачет...
Он испугался и ее, и Найдина, и всего того, что происходит в его доме, испугался, что услышит их Неля или сбегутся соседи, а Светка, она такая, она и при всех начнет качать права.
— Да отпусти ты,— все так же шепотом проговорил он.— Я скажу... Все скажу...
— Нет уж,— ответила Светлана, так и не отпуская его рубахи.— Это я тебе скажу. Все, как было. Фетева испугался? Мол, ты же сидел, Кляпин, у меня ка тебя бумаги есть. Если на Антона не
Он сразу сделался мокрым, чувствовал, как пот выступил на лбу, на груди, наверное, прошел через рубаху. Он думал прежде: она не знает, а если и узнает — не беда, выкрутится, но если старик Найдин... Того и в самом деле никто не остановит.
— Все так было? — спросила она, дыша ему в лицо, толкнула, и он упал на стул. Она вынула из сумки лист хорошей бумаги, подала ему шариковую ручку.
— Пиши, что отрекаешься от своих показаний. Я тебе продиктую.
Только она ему это сказала, как он сразу же пришел в себя.
— Да ты что? — вскинулся он.— Да ты что?.. Ты Фетева не знаешь? Он же заместитель прокурора. Он любого...— И вдруг взвился: — Пошла ты отсюда!
— Значит, так? — жестко спросила она.
— А ты как думала? Я из-за тебя подставляться буду? Жизнь свою ломать? Мотай отсюда!
— Ну, что же, Кляп,— зло сказала она.— День я тебе подумать дам, а там смотри!
— Мне и думать нечего! — крикнул он ей вслед.
Она вышла от него и поняла: сама ничего от Сергея не добьется; он, если и признается, то только под следствием...
Глава шестая. ОТКРЫТЫЙ ЛАБИРИНТ
1
Над еловым лесом накрапывал мелкий дождь, и это было хорошо, потому что спала жара и перестал липнуть гнус. На вырубке прозвучал сигнал к обеду.
Вахрушев взял свою миску, уселся на хвою под ель, к нему тут же пристроился Артист — так окрестили театрального деятеля, соседа Вахрушева по нарам. От него нельзя было отделаться, да Артист и помогал порой Антону, бог весть какими путями даже здесь, в «командировке», ухитряясь доставать нужное, что было в дефиците, а в дефицит входила соль, потому как от гнуса распухали руки и щеки, а опухоль снимали примочки из соляного раствора.
Артист ел торопливо, быстро облизывая ложку, даже нельзя было поверить, что этот человек когда-то бывал на самых фешенебельных банкетах; сейчас он чавкал и отрыгивал, да еще при этом умудрялся трепаться о всякой всячине. Впрочем, он чаще всего повторял одну и ту же историю или ругал себя: это, надо, мол, быть таким олухом, чтобы шубу, в которой принесли ему камушки, вшитые в подол, держать у себя в кабинете, решил — так никто не догадается. А эта старая грымза, что стукнула на него в ОБХСС, знала того, кто ему принес шубу, актеры — народ болтливый, а Артист это не учел. Он сидел в своем кабинете, ни о чем не ведая, когда явились милиционеры и с ними еще кто-то из работников управления; к нему часто заходили разные люди, он любого встречал весело. Он встал, ткнул пальцем в грудь капитану, улыбнулся ему, сказал: у него прекрасные внешние данные, мог бы сниматься в кино, но капитан не клюнул на шутку, отстранил его и сразу к шубе. Он тогда только и понял: началось... А не будь шубы в кабинете, им бы разматывать да разматывать, может быть, и не докопались бы. Однако же глупостей натворил, за глупости и платить надо, но не полную цену. Вот посидит, и, если никто не шелохнется, дабы его вытащить,— нужно ведь, чтобы и время прошло, дело подзабылось,— ну, тогда пусть пеняют на себя, он загибаться здесь в дерьме не намерен, а если ему эту участь уготовили, он расквитается.
Антон, слушая, сказал однажды Артисту:
— Выходит, у вас какая-то мафия!
Артист посмотрел на него, неожиданно повалился в хохоте, захлопал себя по ляжкам, не в меру пухлое его лицо собралось в крепкие морщины, и серые глаза засверкали совсем по-молодому.
— Ну, дурак, вот дурак! — воскликнул он.— Какая тут может быть мафия в Рассеюшке нашей! Кишка тонка. Мафия — железная организация. Она не одно поколение воспитала. А с нашим расхлебайством возможно такое?.. Ну, один берет, ну, другой дает, прикрывается долей. А порядка все равно нет. Круговая порука — это еще не мафия, а так, семечки. Трень-брень, игры в подкидного дурака. Находились, конечно, такие, что пытались людишек в один клан сбить, повязать их общим делом, да потом оказалось: а зачем? Особо хитроумных игр затевать не надо. У нас под ногами много лежит, наклонись, не ленись, подбери. Только и делов. Вся забота, чтобы не увидели, как подобрал. Трудно брать, когда везде железный порядок. Чтобы его обойти, нужна борьба умов... А ты вот послушай, что в колонии люди говорят. Они ведь все на полной беззаконности произросли. А если кто сюда загремел, то опять же из растебайства своего. Сам подставился. Вот он я, кушайте меня с перчиком на чистом сливочном масле. А аккуратные, они в безопасности. На фига им твоя мафия?
В тот день, когда они сидели под елью и поглощали свой обед из алюминиевых мисок — Артист уже выскребывал со дна остатки.— Антон внезапно ощутил резкую боль в животе. Его словно ударили горячим жгутом, он выронил миску, чувствуя, как весь покрылся потом, хотел вздохнуть, но не смог, перед глазами закружились желтые шары, и тут же началась рвота. Такое с ним уже было, но на море, он тогда не знал, что у него язва, и подумал — приступ морской болезни. Ведь это только легенда, что моряки ей не подвержены, на самом деле она хватает всякого, но разные люди по-разному реагируют: одних клонит в сон, у других возникает неуемный аппетит, много есть признаков морской болезни, но для моряка почему-то позорным считается, если он, как пассажир или новичок, начинает травить. Когда его схватило на море, он испытал вместе с болью стыд, а тут, пытаясь победить свою беспомощность, корчась под елью, думал: это, наверное, конец.
Артист поднял шум, к ним сбежались, дали Антону воды — прополоскать рот. Газик, что привез обед, еще стоял на дороге, решили Антона отправить с ним в барак, а там фельдшер разберется, как дальше быть. Дорога оказалась мучительной, его било, колотило, бросало в пот, и более всего он боялся, что у него снова начнется рвота. Потом он впал в забытье и очнулся в изоляторе. Толстый, с волосатыми руками фельдшер, попавший в здешние места за тайную продажу наркотиков и дефицитных лекарств, сопел над ним, ощупывая живот, заставил выпить каких-то порошков, потом сказал:
— Тебе, наверное, в больничку надо. А покуда лежи.— И вдруг сделался строг, лицом побагровел: — И без баловства!
Антон проснулся ночью, сквозь небольшой проем окна пробивался тусклый свет. Он стал думать: может, и не поднимется, и остро захотелось оказаться в Третьякове. Третьяков — это и мать, и Найдин, и многие, многие люди, которых знал Антон с детских лет... Кому он там помешал? Трубицыну? Глупость. Этого он уж давно разгадал.
«Послушай,— сказал он как-то Владлену,— какого черта ты обещаешь людям то, что невозможно сделать?.. Ведь они надеются...»