Скачка
Шрифт:
Она набрала номер Зигмунда Яновича, долго шли длинные гудки, никто не отвечал. Светлана уж подумала, что ошиблась, но ответила женщина; узнав, кто звонит, попросила: лучше через часок-другой подъезжайте, сейчас у Зигмунда Яновича врачи.
Она вышла из почтамта, сощурилась от слепящего солнца. Можно было просто побродить по городу — сумка у нее не тяжелая — или навестить кого-нибудь из знакомых, даже можно пойти в кино на утренний сеанс, ведь так давно нигде не была. Она перешла дорогу, вошла в сквер, где росли старые тополя, села на скамью. Какую все же бешеную жизнь
Оберегать-то оберегал, а сам вон какой заводной, вчера разбушевался, готов был сломя голову немедленно ехать с ней в область. Она с трудом его утихомирила, предупредила, чтобы помалкивал, а то может подвергнуть риску и ее, и Антона, ведь неизвестно, что за всей этой историей еще кроется. Светлана не хотела ни на кого грешить, не хотела думать самое страшное о Трубицыне, у нее не было для этого фактов. Единственный, кто обрисовывался более или менее явственно,— Фетев, и Светлана вдруг испытала неодолимое желание увидеть этого человека, заглянуть ему в глаза. И стоило о нем подумать, как дрожь пробежала по телу, сделалось зябко. Она понимала: явиться перед Фетевым — значит пойти на риск, но чем больше она об этом размышляла, тем острее ощущала: картина будет неполной, если она не увидит Фетева, не перемолвится с ним хотя бы несколькими словами.
Она уже не властна была над собой, она могла обвинять себя в самой отчаянной глупости, но все же делать то, на что решилась...
Фетев принял ее сразу.
Ей думалось, в прокуратуре начальники ходят в форме, но тут она увидела плотного человека в сером, хорошо сшитом костюме, при белой рубахе с синим галстуком, у него были кудрявые рыжие волосы, он стоял подле окна у раскрытой форточки, курил и приветливо смотрел на нее блекло-голубыми глазами.
— Входите смелее,— сказал он.
Она прошла к письменному столу, села, и он, неторопливо загасив сигарету в пепельнице, обошел стол и сел напротив, они оказались почти лицом к лицу.
— Кажется, Светлана Петровна? — сказал он.— Я не ошибаюсь?
— Нет,— ответила она.
Его большие, необычно белые руки лежали на коленях, они привлекали внимание, она подумала: такие пальцы могут быть у человека только после долгой стирки, если продержать их в воде с разными щелочами, а вот у Фетева они, видимо, всегда такие.
— О чем будем говорить? — ласково, не спуская с нее глаз, спросил он, и от этой ласковости, от негромких слов ей сделалось нехорошо, она ощутила страх, будто ее сейчас начнут пытать, тут же рассердилась на себя за этот страх и внезапно ляпнула:
— А вы действительно рыжий.
— Рыжий,— покорно согласился он, не удивившись ее восклицанию.— А вам не приходилось читать «Фацетии» Генриха Бебеля? Был такой немецкий гуманист в шестнадцатом веке. Так вот у него есть крохотный рассказик, как он попытался подшутить над рыжим, а тот ему ответил: рыжие благочестивее всех, потому что Христос только одного человека удостоил поцелуем — это рыжего Иуду Искариотского. Мило, не правда ли?
— Мило,— ответила Светлана.— Только я не поняла.
— Я тоже, я тоже,— с приветливой улыбкой ответил Фетев, и опять она удивилась странной мягкости его слов, они были будто ватные — по-другому и не определишь.
Он прихлопнул себя по коленям, поднялся и сказал:
— Но, я надеюсь, вы не о пересмотре дела вашего мужа пришли просить. Это было бы странно, ведь я вел это дело как следователь.
— Нет, я пришла не просить,— сказала она, потому что и в самом деле ее приход теперь показался ей полной нелепостью. Ну что ее сюда затащило?! — Я хочу понять...
— Понять что? — Он коротко вздохнул.— Дело видится на просвет. Вахрушеву дали, Вахрушев взял. Как видите, все укладывается в простейшую формулу... Юристы любят усложнять. Если бы вы слушали это дело в суде, могли бы запутаться от нудности и сложности формулировок, особенно адвокатских. Но без усложнения юриспруденция не выглядела бы наукой. Вы ведь в науке работаете, Светлана Петровна, потому и легко можете понять такое. Любая глубина — это одновременно и простота, и достигнута она может быть, только если обеспечена ее связь с действительностью. Вот дело Вахрушева тому пример...
На какое-то мгновение она утратила ощущение реальности, потому что не понимала, что и зачем говорит Фетев, но тут вдруг все снова обрело свои формы. Перед ней стоял улыбчивый человек, в самом деле похожий на рыжего кота, и красовался. Хочет ей понравиться? Глупости. Он держался за спинку стула своими необычно белыми пальцами. Ей надо было понять, в какую игру он с ней играл, ведь он не ждал ее прихода, она объявилась неожиданно. А может быть... может быть, он все же знал, что она в Третьякове и зачем приехала...
— Так что вы хотели выяснить? — спросил он.
Она чуть не сказала: я уже выяснила, но тут же испугалась, потому что вдруг сообразила: если этот Фетев узнает, что лежит у нее в сумочке, она вряд ли выберется отсюда, уж кто-кто, а он найдет способ ее задержать.
— Просто я не понимаю мужа. Он всегда был честен...
— А я доказал, что это не так,— мягко ответил он.— Но это была моя обязанность. Еще Римское право гласит: «Бремя доказательств лежит на том, кто утверждает, а не на том, кто отрицает». Ваш муж отрицал, я утверждал. Борьба сторон. Что же поделаешь, она закончилась не моим поражением... Вы приехали, чтобы меня опровергнуть?
— Возможно.
Вот это она сказала зря, но ничего с собой поделать не могла, почувствовала, что слово из нее вырвалось как вызов, и Фетев сразу же это уловил, отодвинул стул, сел теперь за стол, и тут интонация его поменялась — нет, она не стала более жесткой, а скорее более унылой.
— Понимаете, какая история, Светлана Петровна. Вы живете в Москве, ваш муж жил в Синельнике. Он приговорен был к наказанию с конфискацией имущества. Денег, им полученных, у него не нашли. Ну вот, сейчас я вижу — наши органы совершили недосмотр... или ошибку. Они не пришли к вам. А должны были, должны... Но это можно исправить... Я себе, пожалуй, запишу.