Скачка
Шрифт:
Первое, о чем он подумал: значит, не так что-то с делом Антона, только это могло всерьез обеспокоить Фетева. В этом деле многое не понятно было и Трубицыну, некогда он о нем размышлял и мучился. Есть, наверное, люди, которые считают, будто чуть ли не он подвел Антона под суд, вроде бы как отомстил, потому что Вахрушев высказывался при народе о нем не очень лестно. Конечно, ему было обидно, что так поступал не кто-нибудь, а именно Антон, человек, которого он принял поначалу всей душой, верил — у них укрепится настоящая дружба, им бывало друг с другом интересно. Но этого не получилось, и Трубицын догадывался, почему.
Обвинение Антона во взятке было для него ударом, он в это поверить не мог и попытался защитить Вахрушева, но районный прокурор, человек со староармейскими замашками, предупредил его спокойно, но твердо: не лезь, не твоего ума дела. И ему
Антон денег у бригадира Урсула взять не мог, да они ему и не нужны были. Машину он купил еще до того, как поступил на работу в Синельник, это все знали, купил ее на деньги, заработанные во флоте... Для чего ему двадцать тысяч? Дом он строить не собирался, да и покидать Синельник не думал.
Конечно же, никакой взятки не было. Правда, против Антона были выставлены такие свидетели, как Круглова, которую считали чуть ли не совестью Третьякова, сам бригадир Урсул, да и его Сергей... Он знал, почему Сергей оказался в свидетелях, но даже словом с ним на эту тему не обмолвился. Трубицыну было указано стоять в стороне, он и стоял. Да, свидетели сильные, и Антон против их показаний не смог удержаться. Следствие сработало быстро, четко, и суд прошел так же быстро, никто и опомниться не успел, как все завершилось. Но Трубицын знал Фетева, этого человека с барскими замашками, с любовью к хорошей еде, хорошим винам, к женщинам, театру. Он славился еще и тем, что имел одну из лучших библиотек в городе: его отец, тоже когда-то прокурор, собирал ее. Любители редких книг завидовали Захару Матвеевичу. Знал Трубицын, что Фетев обладает удивительной способностью давить на людей как бы без нажима, вроде даже и не давить, а заставлять вздрагивать от неожиданно преподнесенного им факта, которым он бог весть как запасался, да еще к этому прибавить его особую манеру говорить, которая как бы обволакивала человека, делала его беспомощным, когда он сидел перед следователем. Можно представить, что Фетев способен вынудить любого давать показания в нужном ему направлении: в его руках и безвинный в самом тяжком грехе покается. Сколько ни было проверок его дел, всегда в них все оказывалось чисто и точно, они проходили через суд, как по писаному. Его давно собирались повысить, после дела Антона он и поднялся сразу.
И почему выбран был для того именно Антон, Трубицын тоже понимал. Во-первых, директор подсобного хозяйства всегда вызывает подозрение, хозяйство это вроде бы не подотчетно, там есть возможность смухлевать, во-вторых, Антон прибыл с флота, и это настораживало: как человек сумел бросить интересную жизнь ради того, чтобы забраться в такой угол, как Синельник. Ну и, наконец, все же у него работали шабашники, да еще за такие деньги. Вот сколько здесь сошлось. Анонимка? Ее многие могли написать да и организовать, если уж на то пошло, тот же Фетев. Ему срочно нужно было громкое дело о взятках, а взятку поймать нелегко, всем известно, но дело было нужно, и он его получил. К выводу этому Трубицын пришел не сегодня, он немало думал о Вахрушеве, и само собой получалось, что выстроился такой вот логический ряд. Он искренне жалел Вахрушева, но ничем ему помочь не мог, чувствовал свою вину и перед Найдиным, потому в последнее время часто заезжал к нему.
Да, конечно же, было бы, наверное, иначе, если бы сам Антон повел себя по-другому, не заносился, не говорил ему гадостей. Ну, не нравилось ему, что приходится встречать и провожать различных представителей из области, из Москвы, устраивая им всякие обеды, ужины на природе. Где-нибудь на опушке леса жгли костры, делали шашлыки из молодого барашка, пили коньяк. Обычно тяготы эти ложились на председателей колхозов, на директоров — у исполкома денег нет,— но это как-то само собой вошло в обычай. А если не пир на природе, то финская баня — построил такую молокозавод. Антон же у себя на подсобном наотрез отказался принимать кого-либо из гостей. Никто ему и не возражал, отказался и отказался, но зачем кричать на весь белый свет: мне опостылели эти жующие морды, харчатся за казенный счет. Не морды, а деловые люди. Не все дела решаются в кабинетах, это-то уж Антон вполне мог бы усвоить.
Трубицын помнил, что, как только стал председателем облисполкома, ему позвонил Федоров, сказал:
— Тебе, старина, надо в президиуме посидеть. Легче жить будет. Я позабочусь.
Он уж тогда многое понимал, понял и это. Шло большое совещание в области, его посадили в президиум, в нем — с полсотни человек, и дело было вовсе не в том, что ты сидел лицом к залу и все могли тебя видеть, а в том, что вроде бы попадал в другую среду обитания, где все проще, легче и самое важное — не заседание, а перерыв, когда ты оказывался в большой комнате, а там стояли столы с бутербродами, водой, и можно было поговорить с человеком, на прием к которому надо пробиваться иногда месяцами, а тут он с тобой запросто, и ты с ним, и можно о чем-то договориться, не для себя — много ли человеку надо? — для района. Искусство общения — великое искусство, одно из главных, тут надо суметь угадать и что человек любит, и какие у него взгляды, что его раздражает, а когда угадаешь, то легче договориться и он тебе поможет. Третьяков получит лишнее кровельное железо, цемент, лес, машины, а если будут заваливаться с планом, в критический момент и подправят, помогут, и тогда не попадешь в отстающие, не все равно — на каком ты месте... Были такие заботы у Антона? Ни черта не было! Он о них и понятия не имел, видел только верхний слой. А что по верхнему слою определишь?
Да к чему эта оправдательная речь? Ее все равно не перед кем произносить, разве только перед самим собой. А Трубицын тоже живет надеждами. На дворе — восемьдесят третий год, все вокруг насторожилось, подобралось, каждый чутко прислушивается к происходящему, и не надо быть большим политиком, чтобы понимать: всякие сейчас могут быть перемены, и необходимо быть настороже, это очень важно — быть настороже.
Нет, конечно же, не случайно встревожился рыжий Фетев. Сам Трубицын не догадался, что Светлана может начать частное расследование. А вот Фетев это усек тут же... Зачем она к нему пошла, что ей там было нужно? Сейчас надо повести себя так, чтобы и Светлане, и Найдину, да и кое-кому в области было ясно: он в вину Антона не верит, об этом высказывал мнение, но с ним не посчитались. Хорошо бы, если у этой мысли были и письменные подтверждения. Он это продумает, очень серьезно продумает. В нынешнее зыбкое время страховка нужна особо тщательная, а то из-за такого вроде бы косвенно относящегося к нему дела можно и оступиться, а не надо бы... совсем, совсем не надо.
Приняв такое решение, он немного успокоился, однако же раздражение не покидало его, и, когда он снова начал принимать людей, раздражение лишь усилилось, он был недоволен собой за то, что не сумел оказаться таким проницательным, как Фетев.
Он постарался закончить работу пораньше; конечно, поход на корт, потом хороший душ приведут его в порядок. Когда сел в машину, чтобы ехать домой, вдруг подумал: надо бы увидеть Светлану. Если она вернулась из областного центра, может быть, многое и прояснится, и он велел Сергею остановиться подле дома Найдина.
Трубицын вышел, нажал кнопку звонка, дверь открыл Петр Петрович, посмотрел на него насмешливо:
— А-а,— сказал он,— хозяин района... Ну, заходи, Владлен Федорович, заходи...
— Да я накоротке ,— беспечно ответил Трубицын.— Мне бы только Светлану Петровну повидать...
Найдин взглянул на него, будто прицелился, кашлянул:
— А она еще не приехала. Звонила только что. Глядишь, через часок будет. Ну, а со мной поговорить не хочешь?
В словах Найдина он ощутил какую-то слабую, непонятную угрозу. Заходить в дом ему не хотелось, но он все же переступил порог.
Найдин сразу же провел его к себе в кабинет, не крикнул, как обычно, жене, чтобы подавала чаю или еще чего-нибудь, а сел в свое продавленное кресло, указал Трубицыну на стул. Старик наклонил голову, она отсвечивала темным блеском, в глазах сгустилась зелень и будто бы тоже начала светиться; во всей позе Найдина, в его плотно сжатых корявых, увечных пальцах был тревожный вызов. Трубицын понял: в старике бушует нехорошее, он сдерживается, чтобы не выплеснуть все сразу, но, наверное, все-таки выплеснет, и надо быть к этому готовым. Однако Найдин молчал, и паузы Трубицыну хватило, чтобы обрести решимость ничему не удивляться, он внутренне собран, а это даст ему возможность мгновенно оценить ситуацию и повести себя согласно ей.