Скамейка
Шрифт:
Полушкин любил свою работу потому, что любить ему больше было некого и нечего. Домашняя звенящая в ушах тишина и безлюдность существования в пустой квартире пугала Полушкина, и он старался найти себе какое-то занятие по душе. Летом было проще – отвлекала рыбалка на старых торфяных карьерах, артельный, или, как теперь говорят, корпоративный сенокос в период длинного, на всё лето отпуска, в августе – грибы и клюква, а в сентябре – поездки в соседний умирающий колхоз на уборку картофеля. Из колхоза Полушкин всегда привозил себе до двух мешков отборной картошки, поэтому свой овощ сажать перестал и запустил, забросил ещё родителями его отбитый у целины, освоенный и ежегодным трудом и потом доведённый до идеального состояния лёгкости
Так бы и топала по пыльной дороге эта серая, однообразная жизнь одинокого человека в лучшие годы его молодости и эпохи застоя страны Советов, если бы субботним вечером не постучалась к нему в дверь такая же, в одиночестве погибающая соседка Зойка.
И сложилась новая ячейка общества! И жизнь эта долбёжная, пустая и никчёмная будто ускорила свой водоворот, подхватила, понесла своим извечным потоком молодых и счастья не познавших людей. Всё преобразилось в квартире Полушкина: выпрямились и заиграли новыми обоями стены, выскреблись, покрылись эмалью и пёстрыми половиками полы, истощился кошачий запах, промылись света не видавшие окна и наполнили обновлённое пространство жилища смыслом и содержанием. Прошло немного времени – и вот уже детские голоса и смех зазвучали под потолком с абажуром, и лица на портретах родителей, ставших бабушкой и дедушкой, засветились тихой, спокойной радостью.
И стало!..
Стало, наконец-то, что-то складываться в жизни простого русского мужика. Улыбнулось и ему человеческое счастье. Продолжился род, не прервалась веками сохраняемая ниточка – от отца к сыну. Не умрёт накопленное мастерство трудового человека, не останется страна без защитника и не ступит враг на землю его!
Но выстраданное, налаженное и хрупкое благополучие было недолгим. Завершались выводом ограниченного контингента светлые, беззаботно-спокойные годы застоя. Страна вступала в новую, никому не ведомую эпоху перемен.
Спал в семейной постели под тёплым, руками жены стёганным лоскутным одеялом умелый токарь и штамповщик Полушкин и не знал, что далеко-далеко, за большим океаном, в процветающей под солнцем стране уже было давно продумано, подсчитано, внесено в планы и за него, Полушкина, решено дальнейшее перспективное существование его самого, его семьи и детей, и всего забытого Богом среди торфяных топей посёлка, а вместе с ним и всей страны, некогда большой и могучей. Жил Полушкин терпеливой, заполненной натуральным хозяйством жизнью, и не ведал, что даже купленный в районном «Промторге» в кредит новенький, пропитанный ароматной смазкой и гладкий, как плечи жены, долгожданный двухцилиндровый мотоцикл «ИЖ» уже ничего не сможет изменить в надвигающейся извне череде событий.
Радостно, с наивным ожиданием перемен к лучшему воспринимал народ первые шаги нового времени, осваивал азы «нового мышления», действуя, как учила партия, снизу – навстречу тем, кто действовал сверху. В растерянном недоумении население «боролось» с пьянством, вырубая столетиями сберегаемые сортовые виноградники и осваивая, предложенную партийными лидерами, диковинную для русского человека традицию безалкогольных свадеб. Очереди за водкой стали характерной приметой времени. С приходом девяностых пришла долгожданная свобода, и пьющий элемент первой волны «перестройки», присосавшись к ларькам-поилкам, стал быстро покидать сей мир, отправляясь в мир иной.
Родившемуся после войны поколению, не нюхавшему за всю свою жизнь пороху и не познавшему голода и холода лагерей, не проливавшему слёз по поводу кончины вождя, вдруг стала приходить в пугающих своей очевидностью догадках мысль, что и на его долю что-то да выпало из бед и напастей этого страшного века.
Проснувшись, как всегда, затемно, Полушкин растолкал жену и, соскользнув с кровати в поставленные с вечера валенки, принялся растапливать печь, чтобы вернуть домашний уют в его вчерашнее состояние, но прибитое на стене радио сообщило, что так, как было вчера, – уже не будет. За ночь не стало Родины, в которой когда-то Полушкин родился, и которая называлась Советский Союз, а есть отдельные, независимые государства с непривычным, костлявым, как баба Яга, названием – СНГ. Но самым неожиданно-предательским и огорчительным известием для Полушкина было то, что и Крым, где навсегда осталась лежать левая нога его отца, в мае сорок четвёртого освободившего Севастополь, тоже теперь не его Родина.
На работу Полушкин не пошёл, не было желания, да и смысла тоже не было. Уже полгода не получал он зарплату, маленькие железные детали, которые он штамповал изо дня в день, давно уже были никому не нужны и оставались лежать под станком тяжёлой ржавеющей пирамидой.
Сократив квалифицированных рабочих, предприятия умирали, банкротились, переходили в частные руки. Рабочие, чтобы не умереть от голода, кто мог, приторговывали барахлишком, другие вернулись к натуральному хозяйству, оживили заброшенные огороды, засеяли родительские наделы и спасались плодами от рук своих. Перебиваясь отдельными заработками, сезонными промыслами и работой на своём огороде, пережил, преодолел Полушкин смутное время. Подросли дети и покинули родительское гнездо.
Ещё весной, во время очередного визита Юрия Николаевича в родные болота, получил Полушкин от друга детства приглашение на юбилей. Через два месяца, за день до назначенного юбилея, надев свой лучший, купленный ещё на свадьбу костюм, Полушкин сел в автобус и, преодолев более трёхсот километров, прибыл на дачу к своему другу.
Выдернутый из родного угла с поблёкшими за годы совместной жизни обоями, где остались умаявшиеся от забот жена и кот, и оказавшийся в иной – сытой, шумной и оживлённой обстановке, в компании улыбающихся мужчин и нарядно одетых женщин, которых он не знал, Полушкин впал в состояние оцепенения. Он бессознательно улыбался этим мужчинам и женщинам, а более всего – еде, бесстыдно стоявшей перед ним на столе в широких тарелках, блюдах, подносах, салатницах и вазах. Вид еды был соблазнителен и, как дамы лёгкого поведения, смущал Полушкина – он не знал, как вести себя в этом море соблазнов, поглядывал по сторонам, горячо и смущённо благодарил, когда за столом расторопная соседка отделяла в его тарелку порцию оливье. В ответ он, как кавалер, ухаживающий за дамой, вплёскивал в подставляемый ею бокал водку.
Многочисленные салаты, горячие и холодные закуски, вызывающие слюну маринады и соления, бьющие в нос своим острым запахом, мясные нарезки, придающие оптимизм настроению и сдобные домашние выпечки – пироги с грибами, луком и капустой покрывали всю поверхность большого стола, поставленного по трём сторонам комнаты. Посреди всего этого веселья обетованными островами возвышались главные блюда с жареными поросятами, тушёными утками, запечённой, украшенной зеленью петрушки белорыбицей и совсем уже будничными горками румяных куриных окорочков. В высоких многоярусных вазах вальяжно, как коты на завалинках, возлежали, лоснясь боками и дожидаясь финала, фрукты. Ротой почётного караула выстроилась вдоль стола шеренга разномастных бутылок с вином, водкой, шампанским и коньяком.
Полушкин подтягивал к себе одну за другой глубокие тарелки с едой, перекладывал их содержимое в свою, затем бережно и осторожно, как сапёр, брал вилкой и с наслаждением, зажмурив глаза, отправлял в рот кусочки счастья. Обгладывая куриные ножки, он вполглаза поглядывал на жареного поросёнка, как смотрит сторож на амбарный замок, скользил взглядом по бугристой спине длинной рыбины, почему-то вспомнив своего кота, а заодно и жену, оставленных дома.
– Человек из еды происходит, – заключил Полушкин и, успев вместе со всеми воткнуть вилку в румяную спину поросёнка, покрытую глянцевой корочкой, потащил в свою тарелку удачно выхваченный кусок.