Скамейка
Шрифт:
«Все улицы и площади Вечного города имели ликующий вид, – вспоминал очевидец. – На Кампо де Фьори толпилось в праздничных одеяниях несметное множество народа. У памятника Бруно разместились сто музыкальных хоров и около тысячи знамён и штандартов разных университетов и обществ. Частные дома и общественные здания были разукрашены коврами и гирляндами из цветов».
Когда-то на месте площади находился цветущий луг, от которого она получила своё название. Поселившиеся неподалёку ремесленники, дали имена соседним торговым районам: улица Сундучников, улица Портных, улица Арбалетчиков. Величественные дворцы эпохи Возрождения окружили
Четверг 17 февраля 1600 года был объявлен в Риме праздничным днём. И, как всегда делалось в таких случаях, площадь принарядили цветами и флагами. Несмотря на прохладную погоду, в воздухе уже ощущалось приближение весны нового 17-го века.
Накануне на площади Цветов по указанию губернатора Рима для проведения торжественного мероприятия начались подготовительные работы.
Плотники соорудили два временных помоста. Один в центре – небольшой, квадратной формы, с лестницей и столбом посередине, сделанным из сырого ствола тополя. Второй помост расположили в дальнем, узком конце площади, почти уперев его края в стены домов. За помостом разместили общественные уборные, предназначенные для почётных гостей. Помост был оббит парусиной, украшен гирляндами цветов, а сверху над ним был натянут яркий балдахин, отделанный нарядной бахромой.
Восемь лет прошло с того дня, когда по доносу был арестован и томился в римской тюрьме один из умнейших людей своей эпохи, знаток древнегреческой философии, магистр оккультизма и астрологии, проповедник теории бесконечности Вселенной и множественности миров, монах-доминиканец и поэт – Джордано Бруно из Нолы.
Восемь лет бесконечных допросов, коварных ловушек, предательств сокамерников, уговоров и споров не сломили его. Восемь лет отцы церкви пытались склонить монаха-философа, заглянувшего за купола небесных сфер и неубоявшегося беспредельности космоса, отречься от своих взглядов.
Но Джордано органически не мог кривить душой, предательство своих убеждений было для него страшнее смерти. И когда он был поставлен перед дилеммой: отречение или смерть, он после тяжких раздумий выбрал её – смерть. Выбрал не из гордости, не из фанатичного упрямства, а лишь из убеждений, что покаяние перечеркнёт все труды его жизни, что отречение – это тоже гибель, но гибель уже бессмысленная. Он писал: «Смерть в одном столетии дарует жизнь во всех грядущих веках».
Он оказался прав.
Когда во дворе дома кардинала Мадруцци ему зачитывали приговор, он сказал: «Вы с большим страхом объявляете мне приговор, чем я выслушиваю его». И добавил: «Сжечь – не значит опровергнуть».
Вечный город Рим спал. Едва ночная тьма отделилась от земли, обозначив силуэты построек на Палатине, по грязным в это время года улицам города пробирались одинокие фигуры с факелами в руках. Они спешили к замку Ангела, откуда должна была начаться траурная процессия.
В утренних сумерках под бой колоколов, вдохновляемая многоголосым песнопением и осознанием, что совершается нечто значительное и страшное, двинулась собравшаяся масса людей, ощетинившихся факелами, алебардами, штандартами и флагами.
На Кампо де Фьори в это время собирался народ. Почётные гости, уважаемые прихожане и благородные синьоры занимали места на помосте, рассаживаясь под балдахином. Толпа заполнила длинное и узкое пространство площади.
Рядом с «жаровней» была сложена огромная куча хвороста и дров, заботливо приготовленная членами «Братства обезглавленного святого Иоанна Крестителя». Солдаты городской стражи, охраняющие эшафот нервно переминались с ноги на ногу и подёргивали плечами, продрогнув в своих начищенных доспехах. Отгоняя любопытную толпу, они выстроились в круг, ожидая появления процессии. В обрывках утреннего тумана тускло отсвечивали их выпуклые кирасы и высокие гребни испанских шлемов-морионов.
Со всех концов Рима стекался народ на Цветочную площадь. Становилось тесно. Многие, заплатив немалые деньги хозяевам жилищ, окружавших площадь, устраивались у раскрытых окон. Все окрестные улицы были заполнены толпой. Всем хотелось увидеть того, кто не отказался от своих убеждений, не раскаялся и добровольно пошёл на костёр.
Свет нового дня наполнил улицы, площади и дворы старого города. Надрывный колокольный звон висел над ним. Вечно зелёные пинии своими плотными шапками едва гасили его гулкое эхо. Дым пекарен, очагов и каминов поднимался из многочисленных труб, заволакивая серой дымкой голубое итальянское небо.
Процессия приближалась. Всё отчётливее был слышен многоголосый хор монахов. Траурная колонна двигалась по улице Пелегрино. На площади Канчелярия её окружила плотная толпа собравшихся горожан. Солдаты теснили толпу, пробивая дорогу. Колокола Сан-Лоренцо заглушали пение.
Впереди процессии шёл служка, держа в руках красное городское знамя, за ним с молитвами следовали священники в праздничных одеяниях. Два монаха несли зелёные штандарты инквизиции, за ними со своими штандартами следовали представители приходов. В белых балахонах с опущенными капюшонами, скрывающими лица, молча двигалась «Милиция Христа» – персонал местной инквизиции, фискалы, осведомители. За ними, по-деловому строго, с факелами в руках шли члены «Братства Иоанна Крестителя». На них лежала ответственная миссия – совершить казнь еретика.
Осуждённый на казнь шёл в окружении солдат, его руки и ноги были скованы цепью. Бледное лицо закрывала окладистая каштановая борода. Уром в тюрьме, по заведённой традиции, его последний раз покормили, дали выпить стакан вина, а потом забили в рот деревянный кляп, и повели по улицам Рима.
Всё время, пока его привязывали цепью к столбу, пока священники в последний раз пытались вырвать из него покаяние, он смотрел на небо, готовя себя к последнему испытанию.
Затаив дыхание, смотрели собравшиеся на Кампо де Фьори, как укладывали под ноги осуждённого сухие дрова, как обкладывали его по кругу вязанками хвороста, как поднёс палач свой факел, и загорелся костёр.
Оттавио Лионе – молодой художник, стоявший в первых рядах любопытствующих зрителей, стал делать быстрые наброски. Находившийся рядом Караваджо, не в силах видеть происходящее, вырвал бумагу из рук бездушного хроникёра и, бросив её под ноги, ринулся вон сквозь толпу зевак.
Только треск сгораемых веток и шорох ветра, подхватившего пламя, был слышен в установившейся тишине. Последнее, что смогла разглядеть толпа, прежде чем тело мученика заволокло дымом, это то, как он отвернулся, когда монах на длинном шесте протянул к его губам распятие…