Скарабей
Шрифт:
— Она наверняка послала за тобой слежку.
— Как! — Мирани в панике принялась лихорадочно вспоминать тот день. — Не может быть! Я покинула Порт через ворота. Больше никто за мной не выходил.
— Это хорошо. — Шакал встал. Из-за двери послышался густой бас Орфета. — Ничего не говори остальным. Это касается только меня.
Дверь распахнулась. Вошел Орфет, неся на спине Архона, а на голове у Алексоса, радостно вереща, ехала мармозетка из пирамиды. Алексос соскочил, и Орфет тяжело рухнул в кресло.
— Ну, что там, в шкатулке? — спросил толстяк.
—
Орфет взглянул на него, уловил недовольство в голосе, но тут Алексос подбежал к шкатулке и провел маленькими ручонками по расписному дереву. — Я ее помню! Она принадлежала мне, когда я был Гастрисом. Сколько лет назад это было, Орфет, ты не помнишь?
— Не помню, дружище. Наверно, много веков. Алексос улыбнулся. Потом убрал руки со шкатулки и подбоченился.
— Шкатулка, откройся. Тебе приказывает бог.
Расписная крышка со щелчком откинулась.
Шакал тихо застонал.
Четвертые Врата
Дорога Кривой Сабли
Говорят, однажды Царица Дождя полюбила земного человека.
Его имя забылось. Даже я его не помню. Она потеряла голову, научила его свой мудрости, взяла его в зеленый сад, к хрустальным фонтанам своего рая.
Я думаю, этому человеку там стало одиноко. И поэтому он нашел дорогу обратно. Она плакала по нему, насылая бури. Но потом убила его своей молнией, потому что он видел слишком многое.
Она не простила. Штормы и потопы — разве им ведома жалость?
Разве они знают, что такое — утонуть?
Она вступает в солнечный жар
Дом был большой. Отобранный у кого-то. Сетис вышел из паланкина и сразу же погрузился по колени в сухие панцири мертвой саранчи. Завидев его, стражник, прислонившийся к стене дома, поспешно вскочил. Давно пора было бы подмести улицы. Но на такую высоту рабочие еще не добрались. Сетису пришлось самому отдавать распоряжения; Аргелин уже много дней почти не выходил из своих покоев.
Сетис окинул стражника взглядом.
— Всё спокойно?
— Да, господин.
Сетису захотелось сказать что-нибудь еще. Но вместо этого он отошел на шаг от паланкина и рабов, достал из кармана толстый кошель, небрежно высыпал монеты себе в ладонь. Звякнули золотые диски; глаза стражника жадно потянулись к ним. Сетис бросил взгляд на рабов; ему не хотелось, чтобы они видели это, потому что кто-нибудь из них непременно донесет Аргелину. Он смерил стражника надменным взглядом.
— Дай воды.
У бедняги во фляжке был всего лишь небольшой драгоценный запас, но он без колебаний наполнил чашку и протянул Сетису. Вода была теплая от солнца, невкусная, видимо, застоявшаяся за много дней. Он отсчитал в чашку пять монет — осторожно, так, чтобы его не видел никто, кроме самого стражника. Вернув чашку, он сурово заявил:
— Я не потерплю, чтобы с моим отцом и сестрой обращались дурно. Если у них будут жалобы, я их непременно услышу, и тогда тебе не сносить головы. Понятно?
— Да, господин.
— Если им нужна защита, ты будешь их защищать. Ясно?
— Я понял вас, господин. — Стражник был дюжий, с лицом обветренным и невозмутимым. Сетис вздохнул, потом сделал ему знак отойти в сторону и вошел в дом. Скорее всего, его усилия будут тщетны. Но больше он ничего не мог для них сделать.
В доме с белеными стенами легко дышалось. Сквозь раскрытые окна проникал ветерок; с террасы, выложенной разноцветным мрамором, открывался вид на Порт, на суетливые улицы, крыши, гавань. Триремы сильно пострадали, однако уже полным ходом шел ремонт. В городе осталось мало древесины, и чтобы было чем чинить корабли, приходилось разбирать доки. Так приказал Ингельд после шумной перебранки с генералом. Аргелин теперь думал только о Гермии. Навязчивая идея буквально съедала его заживо.
— Явился, наконец. — Под лозой, увивавшей стену, стоял отец. Сетис обернулся к нему. Юноша с удивлением обнаружил, что, оказывается, вырос; седовласый старик перед ним словно бы стал меньше ростом, его лицо побледнело от нехватки солнечных лучей.
— Отец! Ты хорошо выглядишь.
— Врешь. Зато ты выглядишь что надо, господин Сетис.
Он и сам это знал. Волосы его были завиты и умащены, новую алую тунику украшала кайма из золотого шитья. Изнурительный голод, терзавший его в пустыне, остался позади, теперь он питался хорошо. На шее висели тонкие золотые цепочки.
Он пожал плечами, ощущая за спиной твердую мраморную балюстраду.
— Где Телия?
— Спит. — На миг они встали друг напротив друга, молча вглядываясь, потом напряженное лицо старика постепенно обмякло. Он устало присел на мраморную скамью и сказал: — Надеюсь, ты понимаешь, какую опасную игру затеял, сын мой.
Сетис сел рядом.
— Нас не подслушивают?
— Нет. Когда мы переехали, я много раз обшаривал дом, искал потайные ходы и скважины в стенах. Аргелин приставил к нам рабыню, но я отослал ее обратно; она наверняка шпионила на него. С тех пор никто больше сюда не приходил. Он оставил нас в покое, только назначил стражника у дверей. Кстати, ты зря потратил деньги. Стражники меняются каждую неделю. Аргелин не хочет, чтобы они привязывались к Телии. На случай, если придется перерезать ей горло.
Сетис похолодел. Отец опустил голову.
— Та торговка колбасой на углу улицы, в грязном фартуке, работает на Шакала. За нами присматривает и кто-то еще. — И добавил: — Как мы ввязались во всё это? Та девушка…
— Бог. Это был Бог, папа, а не Мирани.
Старик приподнял бровь.
— Ты переменился. И ты, и тот толстяк, и вор. Что вы там такое видели, в пустыне? Что превратило тебя в мужчину?
Он не знал, как ответить.
— Солнце. Там больше ничего нет. Только солнце да мы.