Сказ о тульском косом Левше и крымской ай-Лимпиаде
Шрифт:
В дороге Левша конечно прикладывался ко фляжке которая была сконструирована столь хитро что у нее помимо основного содержимого имелся еще и солидный запас между двойным дном. Это позволяло ему относиться к происходящему столь философически что спутники даже завидовали, не понимая причин его веселья когда между перегонами посудина казалась уже сухой и опустевшей.
– Оно конечно, дурачку все весело! – злились старые ямщики, из которых правда еще ни один не замерз но двоих во время походов до ветру успели задрать оголодавшие бобры, и добавляли пророчески: – Ничего, хлебнет еще горя, а не горячительного, по самое горлышко нахлебается.
Путь графа Г. со товарищи лежал в теплые южные края, до которых уже будто бы добралось благотворное дыхание весны. Снег начинал даже кое-где таять, прилетали просясь на картину грачи и прочие весенние птицы, проталины радовали глаз и можно было подумать что вот-вот наступит лето. Однако же в этом году будто какой-то злой рок сдерживал его наступление. Казалось сама природа выступала против устройства летних олимпийских игрищ и не понимала всю важность исполнения государевой воли.
– Скоро ли придет весенняя пора, запоют веселые птички, зажурчат горные речки? – вопрошал граф у Лесистратовой на коротком привале.
– Скоро, скоро, ваше сиятельство, оглянуться не успеете, а из голубей я умею готовить прекрасное жаркое! – ободряла его Лиза. – Пальчики оближете! Недурно также и рагу из соловьиных языков, хоть на что-то эти лесные пичужки сгодятся кроме щебетания.
Ободренный этими словами, граф Михайло продолжал ждать и надеяться на лучшее, стойко перенося все тяготы и лишения ай-лимпийской службы. Конечно в дороге не кормили трюфелями, но Морозявкин сумел-таки заколоть того самого медведя который чуть не достал до смерти его самого, и граф не без удовольствия отведал его жареной печенки, надеясь правда в Крыму полакомиться кое-чем послаще.
В географическом положении экспедиция следовала по градам и весям Российской империи, забирая все больше к Таврическому полуострову. Мимо пролетали Тула, Орел, Курск, Воронеж, завернули конечно и на Тихий Дон, без которого Платов просто и жить и дышать не мог. Однако долго он с любимыми казаками лясы точить не стал, зная что они и так все царю и отчизне преданы без меры, а без промедления поехал вместе со своим войском и гражданскими лицами к конечной цели путешествия.
Войско поспевало за ним как могло, сомкнув ряды и даже выпивая на ходу. Дороги попадались как назло ровные и кони несли по ним резво, так что даже предлога остановиться передохнуть после канав да рытвин и то не было. Казаки гикали, ямщики гарно спивали «Степь да степь кругом, путь далек лежит», Морозявкин затянул французскую народную «Мальбрук в поход собрался», граф также на французском объяснялся Лизе в любви, но она никак не желала понимать его классический прононс, словом все были в путевом настрое.
– Не правда ли, сколь широка и обширна наша Россия, и сколь много в ней интересного? Что ни городок – то удивительная земля, полная загадок… А отыскивать разгадки так увлекательно! – рассуждала Лиза.
Граф Г. полагал правда что российские города – это тоска зеленая, и любой европейский приморский городишко даст фору даже и большому отечественному губернскому городищу, где из достопримечательностей были только театр, церковь да гостиница, но спорить не стал.
– У вас такой верный и острый взгляд, мадемуазель!
Платов ехал очень спешно и с церемонией: сам он сидел в санках, а на козлах два свистовые казака с нагайками по обе стороны ямщика садились и так его и поливали без милосердия, чтобы скакал. А если какой казак задремлет, Платов его сам из санок ногою ткнет, и еще злее понесутся. Эти меры побуждения действовали до того успешно, что нигде лошадей ни у одной станции нельзя было удержать, а всегда сто скачков мимо остановочного места перескакивали. Тогда опять казак над ямщиком обратно сдействует, и к подъезду возворотятся.
Граф Г. полагал что следует делать какие-то путевые заметки, дабы оставить потомкам подобающее назидание и похвальный пример. В те времена многие великие путешественники не могли даже из Петербурга в Москву прокатиться чтоб об этом не написать что-нибудь глубокомысленное. Однако Михайлу все время отвлекало то одно то другое – лошадь иногда сбоила, Морозявкин требовал внимания и дорожных расходов, Лесистратова привлекала неожиданной красотой и грацией, словом некогда было и подумать о мемуарах.
Однако же граф чувствовал что потомки много бы извлекли из его жизнеописания, в котором было бы немало поучительного – и встречи с великими людьми, вельможами и поэтами, и необычайные приключения, вот только руки не доходили все описать. Морозявкин говорил что вполне готов взяться за мемуары графа самолично если уж у Державина с Крыловым все руки не доходят, но все же \Михайло понимал что столь беспокойному человеку нельзя доверять великое дело и придется пожалуй скрипеть пером самолично, хоть это конечно не вполне аристократическое занятие.
Графа ужасно утомила эта азиатская скачка, которая живо напомнила ему походы за золотом, устраиваемые жителями Северной Америки когда им надоедало воевать с англичанами и индейцами. Временами он даже не мог перекинуться парой слов с Морозявкиным или мамзель Лесистратовой, дабы скрасить столь утомительное путешествие. Однако же все возымевшее начало имело и конец, даже российская дорога. Проехали уж и Харьков, и Екатеринослав – и вот после днепровских вод показался славный губернский город Азов. Близость Малороссии говорила о том что скоро все потонет в весне и лете, но видимо специально чтобы позлить графа Михайлу лето не спешило.
Глава пятая, строительная
К счастью в Крыму и зимой, и ранней весной было не слишком холодно. Мягкий климат радовал то внезапным солнцем, то снегом, то дождем. В горах снегу было полно, и Ай-Петри в сиянье дымки голубой утопал в снежной перине, в которой вязли лошади и путники. Но южный дух накладывал свой неповторимый отпечаток на погоду и природу, очертания далеких гор и лесов, так что конечно особенно тосковать не приходилось. Деревья в ледяном уборе выглядели очень впечатляюще, а море зимой плескалось как-то особенно вальяжно.