«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века
Шрифт:
Действительно, Парфений провел свое детство и юность среди раскольников, он вырос в благочестивой семье старообрядцев, где не могло быть речи о школе или другом подобном учреждении. Своим образованием Петр Агеев полностью обязан родителям [17] : «…семейство наше было как Духовная академия и училище благочестия, ибо ничего больше никогда не услышишь — или читают книги, или кто что-нибудь душеполезное рассказывает, или поют духовные песни» [18] . Однако все сказанное совсем не означает, что будущий автор «Сказания» не имел понятия «о красоте слога», напротив, его книга позволяет говорить о высоком уровне образования автора, но образования церковного.
17
Парфений говорит в данном случае о родителях, которые вырастили и воспитали его, не упоминая о том, что остался сиротой еще в младенчестве. Это свидетельствует о глубочайшей привязанности
18
Автобиография монаха Парфения… С. 18.
Подтверждение последнему можно найти и в автобиографии о. Парфени я. Уже в десяти летнем возрасте будущий автор «Сказания» прочитал все Четьи Минеи, Прологи, Ефрема Сирина, авву Дорофея, священноинока Дорофея, Златоуста, Василия Великого и др. учителей церкви. Замечательно как само стремление юного Петра познать Библию, так и то, что отрок оказался вполне подготовленным к пониманию Писания: «…с Божией помощию начал я, — вспоминал о. Парфений уже в зрелом возрасте, — различать в ней <Библии>: что писано исторически, что нравоучительно, что до закона касательно, что пророчественно; и я в ней увидел все Божие домостроительство — чудеса Его и премудрость, благость, человеколюбие Его и правосудие; и прочитал я ее несколько раз, и всю ее несколько раз, и всю ее мог почти наизусть рассказать, разбирать и толковать» [19] .
19
Там же. С. 20.
Парфений, воспитанный вне светской культуры [20] , не осознающий себя в области так называемой «мирской» литературы, не заботившийся о «красотах слога» в общепринятом понимании, создал книгу, которая ассоциировалась не только с особым мировоззрением, но и с индивидуальным литературным стилем. Богатый красками и образами язык «Сказания», уникальное слияние церковнославянской литературной и народной речей в восприятии читателей приобретали особое качество художественности. Автор «Сказания», смиренный инок, был поставлен в один ряд с Байроном, Гоголем (А. В. Дружинин), Пушкиным, Островским (А. А. Григорьев), С. Т. Аксаковым (А. А. Григорьев, М. Е. Салтыков). Не менее, чем творения писателей-современников, книга Парфения несла черты «вдохновения и поэзии», являя собой важнейший документ умственной и нравственной жизни народа.
20
Интересно привести здесь единственный фрагмент «Сказания», поучение старца Иоанна (монастырь Ворона), в котором речь касается светской культуры: «…блюдися злейшего отродка сатаны <…> проклятого Волтера, иже изблева свой злый яд и хулу на Всевышнего своего Творца и Бога и на Святую Христову Церковь и от Бога учиненную царскую власть, и основал себе гнездо в том адском дне — Париже, откуда вся злая происходят на весь мир, и откуда, как из бездны, исходят злые звери, и поядают Христово стадо. Оттуда исходят все бесовские моды» (I, 248–249).
Выразительность повествовательной манеры Парфения не имела никакого отношения к светской литературной традиции, и в этом заключалась особенность книги, которая представляла собой уникальное явление культуры. Тем не менее, в «Сказании» о. Парфений выступает именно как литератор, человек, не только «пишущий вообще», но обладающий несомненным «мастерством, стилем, интеллектуальным уровнем, мировоззрением» и привносящий все это в свое произведение [21] .
Надо заметить, что разделение литературы на духовную (церковную) [22] и светскую, начавшееся с петровского времени и явно обозначившееся в России к первой трети XIX столетия, существовало далеко не всегда. В культурном сознании общества (особенно в средних и низших его слоях) понятие «литератор», не связанное с определенной литературной деятельностью, нисколько не противоречило выражению «духовный писатель», и наоборот. Для о. Парфения, судя по содержанию его произведений, никакого противоречия между «писательством» и деятельностью, связанную с духовным трудом, не существовало. Потому, называя автора «Сказания» «духовным писателем», мы подразумеваем его литературное творчество.
21
Хохлова Н. А. Андрей Николаевич Муравьев — литератор. Studiorum Slavicorum Monumenta. T. 23. СПб., 2001. С.219.
22
Речь идет о сочинениях, утверждающих истину православной церкви.
О. Парфений создает свое произведение в то время, когда в России особенно остро ставятся вопросы об историческом самосознании народа, о национальной сущности русского характера. В исследовательской литературе принято говорить о «периоде выжидания» большого социально-психологического романа [23] . По мнению Л. Я. Гинзбург, в этот «кризисный» или переходный для русской литературы период, который приходится на конец 40-х — начало 50-х гг. XIX в., чрезвычайно возрос интерес к промежуточным, полубеллетристическим жанрам. Мемуары, автобиографии, записки, очерки, т. е. всевозможные документальные жанры свободны от фабульных схем и не претендуют на «художественность» стиля [24] , но в них «открыто и настойчиво» присутствует автор, а, кроме того, ощутимы тяга к «факту» и «материалу», стремление к многостороннему изображению быта, психологическому исследованию. Все эти признаки можно найти в «Детстве» Толстого, «Фрегате «Паллада» Гончарова, «Записках из Мертвого дома» Достоевского.
23
Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. Л., 1977.
24
Там же. С. 220.
Аналитические возможности литературного произведения Л. Я. Гинзбург связывает с потребностью осмыслить итоги французской революции 1848–1849 гг., утверждая при этом, что «принципом осознания и построения личности» в это время становится «разрыв между внешним и внутренним миром». Исследовательница приводит убедительные примеры. Но историко-литературная значимость рассматриваемого нами периода отнюдь не исчерпывается произведениями широко известных авторов, а методы анализа, успешно «работающие» там, где речь идет о «Былом и думах» Герцена, «Мадам Бовари» Флобера, «Рудине» Тургенева, не применимы, например, к «Семейной хронике» С. Аксакова или, тем более, к сочинению инока Парфения.
Так, автора, а одновременно и героя «Сказания», отличала редкая ясность мировоззрения, что в глазах читателей придавало книге Парфения особую ценность. То же можно сказать о произведении Аксакова, которое произвело большое впечатление на современников прежде всего цельностью авторского мировосприятия. Аксаков и о. Парфений действительно создают свои произведения в период, когда в России особо отчетливо звучит тема истоков и корней русского мира, когда речь идет о судьбе страны в целом. Героям «Семейной хроники» и «Сказания» чуждо сознание, расчлененное противоречиями европейской цивилизации, чужд разрыв личности «между внешним и внутренним миром», и, конечно, названные сочинения не имеют никакого отношения к последствиям революции во Франции.
Другой важный момент заключается в том, что, работая над книгой по послушанию, Парфений не мог не осознавать, что задумал и создал значительное произведение не только по объему. Конечно, афонский монах был бесконечно далек от того, чтобы претендовать на литературное признание в обществе. Мысль как бы «не явиться хваляся и тщеславися своим странствованием» тяготила о. Парфения с самого начала его работы над книгой. Но Парфений, безусловно, ориентировался на читателя, что подтверждает и текст «Сказания», и сам факт обращения автора к читателю в предисловии [25] к книге.
25
Текст «Сказания» предваряет сопроводительная записка о. Парфения, ее вполне можно называть «предисловием».
В процессе создания своего произведения Парфений предполагал читателя, но не искал при этом «специальных средств художественной выразительности», а придерживался той «установки на подлинность», которая определяет уровень документальной литературы. В результате в «Сказании» возникло то «качество художественного образа» [26] , которое было воспринято современниками как «великая поэтическая фантасмагория» [27] . «Удивительные образы» «Сказания», его самобытный язык и церковнославянский строй речи оказались уместными в избранном писателем жанре.
26
Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. С.10.
27
Тургенев и круг «Современника». С. 217.
«Сказание» содержало черты автодокументальных жанров, поэтому можно говорить о синкретизме как о жанровом своеобразии сочинения афонского монаха. Однако жанровой доминантой в этой книге остается путь в Святую Землю и пребывание в ней. Знакомый с писаниями древних паломников, Парфений понимал: он создал нечто отличное от средневекового жанра, что и отразилось в названии его произведения.
Термин «сказание» нельзя считать устойчивым жанровым обозначением. Можно говорить лишь о том, что это повествование о прошлом, характеризующееся ретроспективностью в изложении событий и отличающееся особым пониманием прошлого с позиции позднего времени [28] . Сам автор «Сказания» почти всегда называл свою книгу «странствием». Действительно, о. Парфению удалось «с протокольной точностью» описать все виденное и слышанное и вместе с тем живо запечатлеть свое переживание странствия, свою жизнь, потому применительно к «Сказанию» можно говорить как о новаторстве Парфения, так и об определенном следовании исторически сложившейся традиции паломнического жанра.
28
Сказание // Краткая литературная энциклопедия. М., 1971. Т. 6. С. 8 77.