Сказание о флотоводце
Шрифт:
2
Парламентер исходил весь город в поисках человека, которому мог бы передать обращение Нахимова к жителям: "Город волен в своей судьбе и мести русских отнюдь не подвержен. Русские город не займут". И никого не нашел. В английском посольстве, куда послал с ним записку адмирал, остался один швейцар.
Парламентер добирался сюда на кияке, уже к концу боя. Турецкие артиллеристы пропустили его на берег неохотно. Офицер, командовавший батареей, махнул рукой в его сторону, как бы давая дорогу, и никто из солдат не поглядел парламентеру вслед. Кияк, на котором приплыл посыльный от русского адмирала, вытащили на песок и разбили, злорадно любопытствуя, как будет унтер добираться обратно к кораблям.
Горящие обломки мачт неслись на ветру с моря, и каждый раз, когда мерно и натруженно палила батарея, то полевые деревца на берегу клонились наземь и выпрямлялись оголенные. Желтые листья сыпались мертвым ворохом и засыпали артиллеристов. Но к тому времени, когда парламентер достиг середины города, на месте, где он высадился, не было уже ни батареи, ни тополей. Волнами выбросило на берег охваченный огнем корабль, и батарею накрыло тяжестью пылающих парусов, образовавших теперь высокий огненный навес.
Парламентер видел гибель батареи, забравшись на крышу дома. Отсюда он внимательно оглядывал пустую улицу, стараясь найти кого-либо из жителей. Возле крохотных бассейнов и в глубине квадратных двориков похаживали зобатые павлины. Кое-где загорались дома, и унтер следил за тем, как пламенем подергивались шторы купеческих балконов, похожие на театральные занавесы. Не вытерпев, он перелез через ограду и пробовал пересечь дорогу огню. Адмирал велел щадить город, и унтеру становилось все более не по себе. Никто и не знал о прибытии парламентера, о намерении русских, потому никто и не тушил пожара. Унтер привык быть на людях, беречь людское добро, выполнять команду, теперь же он оказался предоставленным самому себе. Оставив белый парламентерский флажок и расстегнув мундир, он упрямо тушил загоревшийся низ незнакомого ему дома, вычерпывая из бассейна воду попавшимся под руку ведром. Со злым шипеньем глядели на него в скважину из сарая индюки и так же, казалось, шипели возле ног угли.
Потом он снова забрался на плоскую крышу и долго глядел на море. "Батюшка, Пал Степанович, - шептал он неслышно, побелевшими губами, отирая пот и все более тоскуя по "Силистрии", хоронившей сейчас за парусами его адмирала.
– Батюшка, Пал Степанович, сгорит город, коли не сдадутся турки и не прикажешь унять огонь, а я, что я могу сделать?"
Тут же он заметил, как один из турецких кораблей, неподалеку от берега, клонясь бортом, выкинул белый флаг. Но только мелькнуло белое пятно, словно скользнула в грозовом небе ласточка, как бомба угодила в крюйт-камеру другого корабля, и корабль взлетел, показав на мгновение черное свое днище. Берег стал не виден в дыму, а с неба, словно угли с какой-то гигантской жаровни, посыпались куски дерева.
Парламентер сел на корточки и предался раздумью:
право, на корабле он скорее справился бы со своим делом!... Но, может быть, он все же найдет кого-нибудь в городе из тех, кто имеет власть?
Направляясь сюда, он думал, что будет встречен городским чиновником и приведен к главе города. Мог ли он знать, что в Синопе уже никого нет?
Оглядев улицу, унтер слез с крыши и один, в полном снаряжении, покусывая сивый ус и чеканя шаг, пошел дальше в глубь города, туда где высился известный ему по рассказам древний замок Митридата.
Унтер знал, он идет по земле, которую называют святой, ему доводилось слышать о понтийских царях и знаменитых греках, обитавших здесь, и сейчас к чувству беспокойства за невыполненное им поручение примешивалась еще и тревога: не рассыплется ли прахом этот столь чтимый корабельным попом город с его древностями и не окажется ли он, Василий Погорельский с Волыни, ответчиком за турок? Вдруг предадут они огню здешние святыни, а вину свалят на русские пушки, на адмирала Павла Степановича?
Думая об этом и вспоминая, как говорили о том же на корабле, посылая его сюда, парламентер вдруг озлобился. Он пересекал пустынную площадь, ведшую к замку Митридата, уже с таким чувством, словно здесь ему предстояло сражаться, а не призывать к спокойствию.
И тогда, на радость его, откуда-то из-за глиняных дувалов вышел старик болгарин, в серой свитке, широкополой шляпе, с извозчичьим кнутом в руке, похожий на чумаков, которых встречал унтер в степях, и крикнул:
– Брат!
Слово это, столь знакомое тем, кто был на Балканах и сидел у костра с черногорцем или с сербом, звучало сейчас празднично. Болгарин бежал к моряку, думая, что за унтером идет вслед по крайней мере рота матросов. Подбежав и никого больше не видя, он спросил:
– Кого ищешь? Зачем пришел?
Вскоре они сидели в тени такого же опустелого дома, и старик рассказывал:
– Не ушли болгары, греки, сербы... Турки ушли! Ой, брат, что же будет теперь? Синоп открыт русским. Царьград сзади. Говорят, крепость Силистрию на Дунае не нынче-завтра возьмут русские. Неужто конец туркам? Неужто свобода нам?
Привычка служить туркам и ненавидеть их сквозила
в отрывистой, горячей его речи. Он то вскакивал, силясь бежать к морю, к кораблям, медленно поворачивающим на ветру огненные свои борта, то притихал и с недоверием смотрел на унтера.
– Варна и Белград не боятся турок. Но правду ль говорят, будто французы и англичане придут сюда?
– спрашивал он и засмеялся своим словам, показывая кнутом куда-то в сторону гор.
– Куда им! На нашу-то землю. Французы на Москву шли, а что вышло? Или то с севера шли, теперь с юга хотят?
И опять в радостном недоумении допытывался, вглядываясь в усталое лицо унтера:
– Но турки-то как? Турки-то? Ведь их корабли горят!
– Куда люди девались, скажи ты мне бога ради?
– вразумлял его унтер.О кораблях потом...
– Говорю же тебе: ушли турки... Наши остались. Пойдем к нашим! повторил болгарин.
– Кто нужен тебе?
– Турки нужны!
– упавшим голосом ответил унтер и объяснил болгарину, зачем прибыл он сюда с корабля.
– Идем!
– торопливо схватил его за руку болгарин и, ни о чем больше не спрашивая, повел дымными, кривыми переулками в гору.
Здесь было людно. Женщины толпились у колодцев, закрыв лицо рукавом, зеленщик сидел возле своей лавки С кораном в руках, кося глаз на мутное от пожара небо. Из дворов выглядывали дети, блеяли козы, и унтер винил себя, почему не догадался сам завернуть в эту дальнюю часть города.