Сказание о флотоводце
Шрифт:
– Вот бы за тобой и пришел в Синоп!
– потешался Черепанов.
Поведал он унтеру и о другом: как обманул Павел Степанович турок в бою. Известно ведь, что при отдаче якорей матросы влезают на мачты, чтобы убрать паруса, иначе не осилишь дрейф корабля. Турки, ожидая этой минуты, готовились бить по парусам и пушки свои зарядили книпелями, да просчитались. Павел Степанович приказал лишь подобрать паруса, действуя с палубы, а дрейф и скорость корабля сдержать якорными канатами. Трудно было, но справились!
Однако было в его рассказе и много затаенного, невысказанного горя. Погорельский, зная пушкаря по деревне, каким тот был на барщине и дома, чувствовал в отрывистых, сдержанных словах его о погибших всю тяжесть и невосполнимость потерь.
– Отмучился Иван Ерофеев, - сказал в разговоре пушкарь.
– Такого плотника, почитай, во всей нашей деревне не найти.
И Погорельский вспомнил заслуженного земляка своего, выстроившего помещику дом на диво всей губернии.
– А кузнец Никита Корягин? Разве ж такие кузнецы еще где есть? продолжал матрос.
– И он пропал?
– глухо спросил унтер.
– Скончался от ран поутру!
– важно, оставив работу, промолвил пушкарь.
И тут же сказал назидательно, открывая самые свои сокровенные мысли:
– Думаешь, Василий Тимофеич, против турка матросы с "Силистрии" или с "Трех святителей" дерутся? Нет, ихними руками с турком вся наша деревня воюет, а в деревне нашей, известно тебе, издавна крестьян в матросы берут. Потому и отец мой с Лазаревым Михаилом Петровичем к южному материку ходил. Коль России с Турцией, Англией да Францией воевать придется, я считаю, кто первым воином будет: тот, кто и труде силен. У французов, толкуют, зулусы, у англичан всякие прощелыги но найму против наших кузнецов да корабельщиков. Конечно, не обученных делу дворовых на крестьян и у нас много, но, чтобы строить редуты, не только землекопы, но и отменные мастера нужны...
– Али к войне готовишься?
– строго спросил, оборвав его, унтер.
– Офицеры что толкуют? Не простят нам турки и союзники Синопа.
– Не простят, Тимофеич, петля за собой петлю тянет. Думаешь, что пришли мы, пожгли турка - и поминай как звали? Павел Степанович офицерам своим не знаем, что говорит, но, по всему судя, вчерашний бой только за начало боев считает.
Так разговаривая, они вновь возвращались к вчерашнему. Значительность всего совершившегося переполняла унтера раскаянием: "Эх, не сумел я людям поведать правды. Черепанова бы туда, а мне на его место. И впрямь, видно, больших событий не миновать. Того и они ждут в Синопе - сербы, болгары, греки".
В это же утро Нахимов, говоря с офицерами о замеченных им ошибках в маневрировании кораблей, сказал:
– Еще одна ошибка, извольте знать, эскадре нашей не к чести: унтер-офицер Погорельский, посланный мною парламентером, не использовал представлявшейся ему возможности завести дружбу с дружественным нам славянским населением, не обменялся поручениями и адресами... В нашей же готовящейся баталии можно ли пренебречь такими связями? А все потому, что, не получив от нас инструкции, сам недомыслил, нашим оком себя не почувствовал. Да-с, господа, замечал я со стороны наших моряков эдакое, осуждения требующее, пренебрежение к сухопутью, к делам, не причастным к плаванью. Люди господина Бестужева, знакомца моего, будь они средь нас, конечно, не сочли бы напрасным вдаваться в заботы пехотинцев и тем паче обходить, готовясь к войне, чем живет население. Мы же, но несчастью, иной раз, кроме моря, ничего не видим вокруг себя!..
Офицеры почтительно слушали, и присутствовавший среди них мичман Сивачев не решался спросить адмирала, что, собственно, должен был сделать Погорельский, находясь в Синопе. Смутно чувствовали они правоту Павла Степановича и догадывались, что войну, которую ждут, придется вести по-новому для моряков, и победа в ней определится не только умением вести морской бой, но понимали, что не пришло время толковать обо всем этом более открыто. Поэтому адмирал лишь наводит их на мысль об этой войне, осуждает нерасторопного парламентера и говорит об отношении к простому народу...
Беседовали за чаем. Стакан Нахимов держал двумя пальцами, чуть отставив мизинец, с той легкой, шутливой грацией, которая выдавала сегодня его ровное, бодрящее всех состояние духа. Он был доволен офицерами, собравшимися здесь, и, казалось, даже денщиком, стоящим у дверей с полотенцем на плече. Мундир, чуть прожженный внизу, с белым, уже смененным ночью воротничком, сидел на адмирале щеголевато, хотя во всей его фигуре отнюдь не было какого-либо щегольства, может быть потому, что очень уж необычно сочеталась эта белизна воротничка с дыркой на мундире. Гладкий пробор придавал тонкому строгому лицу Нахимова какую-то напряженность, а светлые глаза глядели на всех весело, и было во всем его облике то мягкое простодушие любящего людей, но всегда сдержанного человека, которое вызывало к нему в них такое же, а подчас и граничащее с обожанием отношение. Им хотелось прервать его, сказать ему о том, что они думают о нем. Но не терпящий позы, длинных речей, восхвалений и уверений, он чувствовал себя легко в их кругу только при этой заведенной на службе сдержанности и не мог позволить себе как-либо иначе выразить свое удовлетворение ими перед лицом надвигающихся событий.
Эскадра приближалась к Севастополю. Сидя у иллюминатора, адмирал замечал, как ветер раздувает порванные, обугленные паруса кораблей, идущих рядом, как тянутся изо всех сил "Владимир" и "Три святителя". Скрывая недовольство, он глядел, как на кораблях поднимают по приказу Меншикова карантинные флаги. Приказ этот час назад принят был головным кораблем от посыльного судна. В Севастополе празднично готовились к встрече победителей, и тем не менее главнокомандующий, оберегая город неведомо от каких болезней, хотел два-три дня придержать корабль на рейде.
Пошатываясь на волне и грузно оседая правым бортом, расписанным по борту какими-то диковинными узорами, с поверженным на корме флагом, шел плененный в бою турецкий корабль "Нессими-Зефир". На нем в капитанской каюте, весь перевязанный, будто спеленатый бинтами, с ожогами на теле и на лице, недвижно, закрыв глаза и выставив в жалобной надменности черную бороду, лежал маленький ростом Осман-паша, знакомый Нахимову еще по Наваринскому сражению. Второй раз берет его в плен Нахимов.
3
Ждут событий в России и в Турции. Флот союзников вышел из бухты Безик и лег курсом на Севастополь. Ждет Слэд своей участи, и наконец он приглашен к капудан-паше.
Морской министр принял его на загородной своей даче как ни в чем не бывало, словно забыв о бегстве "Таифа", - спасибо Стрэтфорду Рэдклифу. Показывая на английские корабли, расположенные на рейде, министр спросил:
– Мустафа, что ты думаешь? Они долго будут здесь стоять?
Слэд понял: капудан-паша ждет его откровенности в искупление проступка, совершенного под Синопом. Министр не уверен в англичанах! Их паровые суда могли бы настигнуть Нахимова в тот несчастный для Турции день и отомстить за Синоп! Весть о Синопском бое, привезенная Слэдом, должна бы принудить к этому Стрэтфорда Рэдклифа. Тогда еще не было поздно!