Сказание о Маман-бие
Шрифт:
Тогда Маман сказал по-русски, выговаривая слова по складам:
— Ты не та-кой русс ку-пес… Ты сарь Петыр не любишь… Я та-кой не ве-ришь… Сарь Петыр не твой сарь… мой сарь!
Купец и толмач переглянулись, перестали смеяться и умолкли.
А Маман вздыбил, пришпорил коня, будто отводя душу, внезапно подъехал к верблюду и развязал руки сперва купцу, потом толмачу. Аманлык закричал в испуге. Маман оттолкнул его.
Русские не сказали ни слова. Оба растирали занемевшие руки, исподволь перемигиваясь. Вскоре они задремали, приткнувшись друг к другу. Их укачало.
Лишь на виду у большого ханского аула Маман снова связал купца и толмача. Они охотно протянули ему руки. Купец сказал загадочно:
Твое счастье, юный бий, твое счастье… как тебя зовут?
Маман не ответил.
Гнется у вас спина, гнется, — добавил купец неожиданно, словно бы с сочувствием, — потому что не на что спиной опереться. Пусто у вас за спиной.
И Маман не нашелся ему ответить, удивленный. Казалось, это говорил другой человек и этот человек был ему знаком и близок…
Аул Абулхаир-хана не походил на другие. Юрты стояли тесно, близко друг к другу, высокие, богатые. Скота нигде не видно, его держали, надо думать, вне аула. Жилье хана узнать нетрудно. На пригорке, в середине аула, возвышались полукругом семь болынегла-вых белых юрт, прекрасных, как в сказке. Их охраняли воины с копьями, все на подбор молодые, могучие, как батыры. Перед юртами длинная коновязь. И каких только не было здесь коней! Кони кровные, сбруя в золоте и серебре, глаз не оторвешь. Куда там Гаип-хану до этой пышности и великолепия…
Всех, кто прибывал в аул, останавливали за полверсты от ханских юрт конники, а шагов за триста спешивали и спешивались сами. Сообщали дальше по цепи, от воина к воину, кто прибыл. Остановили, спешили и повели так же Мамана, его аткосшы и купцов. Перед самой высокой, самой белой, самой прекрасной юртой застыли люди и кони. Маман и Аманлык встали на колени.
Абулхаир-хан вышел из юрты. Маман видел его впервые, но тотчас узнал… Хан был среднего роста, гладок и грузноват, а казался не ниже воина, стоявшего у двери. Лицо смуглое, как обожженная глина, губы сердечком, как у красивой женщины. Бородка черная, густая, без сединки, усы холеные, погуще к углам рта. Взгляд пронзительный и умный. На плечах у хана внакидку, нараспашку — роскошный тон, длиннополая шуба с золототканым воротником; полы подметают землю. В правой руке, конечно, нагайка, но у всех нагайка как нагайка, а у него — как жезл. Куда там Гаип-хану до этой стати и величия…
Воина, сопровождавшего гостей, хан слушать не стал. Глядя поверх головы Мамана, спросил:
— Били — по дороге?
Маман не понял, замешкался. Ответил купец:
— Этого не было, господин хан.
— Развязать… да поживей! — приказал хан. — А молодому бию этого беспамятного, беспризорного народа и его аткосшы — по два дурре для начала. (Дурре — удар плетью.)
Четверо молодцов набросились на Мамана и Аман-лыка, потащили их прочь, но Маман успел увидеть, как купец и толмач, потряхивая развязанными руками, как ни в чем не бывало пошли следом за ханом в юрту, перед которой Маман и Аманлык стояли на коленях. И успел Маман услышать звучный и бархатный голос хана из юрты:
— Народ — обветшавший имуществом и мозгами… Учу их думать плетью…
Тут же, у коновязи, наскоро привязав к столбу и задрав рубахи им на головы, отвесили Маману и Аманлы-ку назначенное, а так как Маман противился, требовал объяснений, всыпали ему вдобавок еще два дурре, чтобы понятней было.
Затем их отвели на окраину аула, втолкнули в темную, совершенно пустую юрту, дав напоследок по тумаку в шею для полной ясности.
Аманлык, прогибая спину, чтобы рубаха ее не касалась, спросил:
— Маман-ага, кто же привел виновных — мы их или они нас? Как думаешь?
— Я думаю спиной… — ответил Маман.
Однако не прошло и получаса, как в юрту вошли люди хана и поставили перед Маманом и Аманлыком блюдо с горячей бараниной, только что из котла. Была на блюде и баранья голова…
Баранья голова подается гостю, главному за дастар-ханом. Это почет. Маман и Аманлык недоумевали: почет или издевка? Аманлык сунул было нос за дверь и получил тычок в лоб. За дверью сидели двое с копьями. Маман отвернулся от блюда. Но Аманлык заскулил, стиснув зубы, — мяса хотелось, а раньше Мамана не тронешь. Маман принялся есть.
— Думаю животом, — сказал Аманлык.
Трое суток пробыли они в пустой юрте. Никто к ним не приходил, никто с ними не разговаривал: стражники приносили еду, выпускали на двор — и ни слова, ни взгляда, то ли глухонемые, то ли дали зарок пророку Магомету…
На четвертый день утром джигитов у дверей не оказалось. Заместо стражи явился аксакал в лисьей шапке с зеленым плюшевым верхом, сказал:
— Хан Абулхаир отъехал в Хорезм. Велено вас отпустить. Если желаете, езжайте на все четыре стороны, а нет, так погостите у нас, просим. Велено еще передать милостивые приветствия вашим старшим.
— Простите, отец, а по два дурре… нам пожалованы… разве не по воле хана? — спросил Маман.
— Юные бии каракалпаков, — проговорил аксакал с насмешливой торжественностью. — У нас не по воле хана даже кони, не ржут. Эти дурре для вас, считайте, две ложки масла. Для вашего брата — честь… от самого хана! Тем и хвастайте. А лучше держите язык за зубами, не то лишитесь всех своих тридцати двух зубов. У хана есть удальцы, которые одним дурре могут убить или искалечить.
Маман все же спросил:
— За что же, отец? За какие вины или заслуги? Аксакал огладил бороду.
Ты, говорят, не столь глуп, сколь молод… Хан великодушен. Его благородство высоко и тонко. Хан открыл тебе душу, послав голову барана со своего стола. Достаточно этих трех малых зерен, двух дурре и одной головы барана, чтобы посеять целое поле… Что еще изволишь спросить, бий каракалпаков?
— Не смею… — сказал Маман. — Но интересно, что же сталось с теми купцами, не уплатившими баж, которых мы привезли?
— Тебе какое дело до тех купцов! — перебил аксакал. — Допустим, что они живы, здоровы… И допустим, что хан увез их с собой, в своей коляске. Может, бросит по дороге. Может, довезет до хана хивинского. Допустим, я тебе это сказал, услышав, какие небылицы купец про тебя говорил… Все виденное, слышанное, узнанное здесь, в этом ауле, вы не видели, не слышали, не знаете. Проболтаетесь — лишитесь тридцати двух зубов.
— А пушки свои они взяли?
— Это не пушки…
Больше Маман ничего не спрашивал. И не сказал аксакалу в лисьей шапке ничего лишнего. Берег зубы. Гостить в этом ауле не стали… Сели на коней.
— Что молчишь, Аманлык? — спросил Маман, когда ханский аул скрылся из глаз. — Теперь ты понял?
— Не видел, не слышал, не знаю, — ответил Аман-лык, довольный тем, что унесли наконец ноги, и вдруг запнулся, замычал нечленораздельно, замахал руками, угадав чутьем близкого человека, что Маман собирается делать: исполнить свою клятву…