Сказание о Маман-бие
Шрифт:
— Лучше убей нас, Маман, лучше убей…
— Вы еще увидите, как меня будут убивать, — ответил Маман.
Было около полудня. Засветло уйти не решились. До вечера маялись, молясь двум богам, чтобы не принесла кого-нибудь нелегкая. Веревок больше не было, вязать нечем. Но из аула сюда, к пленным, никто не ходил и не ездил, если шейх не посылал.
В сумерках, посадив детей на арбу, тронулись в путь — на север, в горы. Маман и Аманлык пошли пешком; на их гунанов сажали поочередно женщин. Шли без передышки всю ночь, безлунную и безоблачную, со звездами в голубиное яйцо. Ко времени третьего крика петуха ушли далеко, по счастью не встретив ни зверей, ни человека. Перед рассветом укрылись в лесу — днем идти не рискнули.
На прощанье Маман и Бородин крепко обнялись и расцеловались.
— Счастливо добраться, — сказал Маман.
— Не поминай лихом, — сказал Бородин. — Каково теперь тебе достанется?
Что будет, то будет.
— Жалко с тобой расставаться. Ну, живы будем — еще свидимся.
— Я вас век не забуду.
— А может, уйдешь с нами? Вернешься, когда твои поостынут?
Маман пожал плечами.
— Один русский мне сказал три дня тому назад: от своей судьбы не убежишь, ее не обгонишь.
Гладышев? — вдруг спросил Бородин. — Военный!
Нет, купец.
— Может, и купец… Где он тебе случился?
— Схватили на караванной дороге. Я его возил к Абулхаир-хану. Не хотел платить пошлину. А хан повез его в Хорезм, в своей коляске, если не врут.
— Может, и не врут… Однако! — сказал Бородин. — Высоко же ты залетел, Маман-бий. Эта птица не нам чета.
— Худой человек?
— Как тебе сказать… Чиновник самого Ивана Ивановича Неплюева, наместника Оренбургского края. Поручик.
Ругал нас, каракалпаков, — проговорил Маман угрюмо.
— Непохоже. Он по части посольской, а там, видишь ли, не ругатели, а которые позанозистей да поза-ковыристей.
Маман задумался, вспоминая последние слова купца.
— Сказал, что мы с неба свалились. Бородин, смеясь, почесал бороду.
— А вот это похоже. Это ты, братец ты мой, не то белый сокол, не то белая ворона среди своих… Одна надежда, что соколы да вороны долго живут
Затем он добавил охрипшим голосом, покашливая в кулак:
— Привык я к тебе, Маман Не больно мы везучи, биты, граблены… Но себя понимаем. Бог даст, поднимемся на ноги, так уж не разойдемся на той караванной дороге!
— Не забывайте, Бородин-ага… — едва слышно проговорил Маман. Больше он ничего не мог выговорить.
Аманлык подвел коня. А над толпой русских в бледном утреннем свете словно стая птиц взлетела: кто снял шапку, кто взмахнул платком. Маман ударил нагайкой коня и с места послал его вскачь.
Мучило его единственное: упаси бог, не помер бы в пещере связанный старик, ни в чем не повинный…
В укрытой от ветра низине увидели большой костер, а вокруг него — биев и Мурат-шейха. Вот они, сердеш-ные. Развалясь у огня, бии ели мясо дикой козы, пили чай, усталые, смирные. Стало быть, охота удалась. Га-ип-хана, его людей и собак у костра не было. Значит, едут бии домой. И надо думать, ждут не дождутся Мамана…
Увидев Мурат-шейха, Аманлык схватил Мамана за руку, державшую повод.
— Молчи хотя бы, пока не дознаются…
— Зачем? Сам скажу.
Встретили Мамана в самом благодушном расположении духа. Усадили в своем кругу как равного, принялись угощать. Его аткосшы, правда, не удостоился никакого внимания среди бийских аткосшы…
Мурат-шейх спросил, присматриваясь к Маману:
— Зудит? Чешется спина от милостей великого хана?
— Уа… да вы знаете! — воскликнул Маман с наивным ребячливым удивленьем.
И не промахнулся. Бии засмеялись, довольные тем, что он не таится, не крутит перед старшими.
— Мы всё знаем, — сказал Рыскул-бий, старейший. — Бии должен все знать, что было и что будет.
А Убайдулла-бий, трепля реденькую бородку, заметил:
— Мы, милый, тоже не раз вкусили сладость дурре Абулхаир-хана, исполняя его поручения. Молчим, чтобы не лишиться своих тридцати двух зубов, согласно того совета, который и вы слышали.
— Видом — хан, нутром — двуликая женщина, — проговорил Маман с горячностью.
И опять угодил. Бии засмеялись с наслажденьем, хотя и вполголоса, ибо молодой бий сказал вслух то, что все говорили, но в мыслях.
Мурат-шейх кинул в костер толстый узловатый сук саксаула. Посыпались искры.
— Скажи все-таки, сын мой, не было ли других милостей?
— Были. Держал взаперти трое суток… А тех купцов принимал в своей юрте, повез в своей коляске.
— Что за люди, не дознался?
— Старший сам про себя сказал, что он — щука!
— И мне показалось, что… вижу его не впервые, — сказал шейх. — Где это могло быть? Скорей всего в Орске.
Бии забубнили. Им досадно было, что они не разглядели щуку.
— Известное дело, — сказал Давлетбай-бий, наиболее рассудительный, — на что замахивается Абулхаир-хан. Малого жуза ему мало. Хочет под свою руку еще Средний жуз. И то сказать — среди ханов он хан! Но без русских ему не справиться. Нужна ему слава сильнейшего. Вот и обхаживает и щуку, и ерша…
— А нам зачем русские? — спросил вдруг Маман с прямотой, не столь уж почтительной.
— И нам — затем же, бий мой, — ответил Рыскул-бий снисходительно-терпеливо. — И нам нужна слава сильнейших, чтобы знали в мире, что мы народ — не дырявый, как топкий солончак, а из четырех земных пластов… — Старик имел в виду, понятно, четыре главнейших рода каракалпаков.
— А хотите ли знать, бий-отец, — глухо проговорил Маман, не поднимая глаз, — хотите ли слышать, что сказал тот русский купец, которого нам не вязать — на руках бы носить, заглядывая ему в рот… Сказал: топчемся мы в ногах у других народов на великой дороге! Сказал: гнется наша спина, потому что пусто у нас за спиной!