Сказание о Маман-бие
Шрифт:
И вот въехали джигиты и утонули вместе с конями в бездымном кострище тюльпанов…
Что бы ты сделал, — спросил Маман, — если бы встретил здесь девушку — как эти цветы?
— Стремился бы сюда, как ты стремишься, — ответил весело Аманлык.
Маман огляделся с улыбкой.
— Есть в этих краях одна такая… Аманлык показал нагайкой вперед.
— В казахском ауле, в юрте Айгара-бия?
— Да.
— Как же тебя понять? Туркмены крадут невест у нас, а ты задумал — у казахов?
— Айгара-бий нам самый близкий, самый верный друг. Он как родной, — сказал Маман.
Аманлык язвительно прищурился.
— Какому же это роду он родной? Если — роду ябы, значит, он враг кунградцам!
Но Маман не был настроен говорить о том, что наболело. Ему хотелось говорить о другом.
— Послушай, посмотри и скажи: какой цветок — самый красивый?
— Вот этот…
— А чем? Не вижу.
— Ну… красный… вольный… редкий… Маман покачал головой.
— Самый красивый тот, который рука не поднимается сорвать. Вот девушка такая.
— Такая? Тогда она самая несчастная, — сказал Аманлык.
Они рассмеялись и пришпорили коней. Выскочили на скалистый гребешок горы, затем на луг, уже травленный скотом, но до того свежий, словно бы и нетоптаный. И тотчас увидели вдали, на холме, аул, а неподалеку девушку. Была она в пурпурном платье, на плече у нее висел мешок для кизяка.
В ту же минуту, не спуская с девушки глаз, но ни слова не говоря, Маман закрутился волчком на коне, точно мигом потеряв власть над своим серым гунаном. Тщетно Аманлык ждал, что Маман поздоровается с ней хотя бы. Девушка помедлила немного и пошла себе собирать кизяки. Аманлык понял, что это она.
— Как тебя зовут, сестричка? — спросил Аман-лык. — Мой друг интересуется.
— Ваш друг знает, что я — Акбидай, — сказала девушка.
Маман молчал по-прежнему. В ссоре они, что ли?
— Можно ли в вашем ауле напиться? — спросил
Аманлык.
У казахов не бывает дома, где нельзя напиться. Езжайте, вас напоят. Если хотите, зайдите в наш дом. Ваш друг его знает.
Нет, они не в ссоре, подумал Аманлык. И не решился попросить девушку проводить их, хотя она была проста и смела, как джигит, не решился, поняв, что Маман, строптивый Маман, самый смелый из джигитов, может быть застенчив, как девушка. Бывают такие трудные и смешные натуры: свалит кулаком быка, а девку не посмеет обнять, даже если она повиснет у него на шее. Неужели Маман из этих? И как же он отважился, если так, показать сюда нос?
Акбидай отошла, словно знала Маманову слабость и давала ему время отдышаться. Друзья поехали в аул. Маман то и дело оглядывался.
— Мы сюда ходили по милостыню, — сказал Аман-лык, — И в месяц поста рамазан с бродячими певцами — петь молитвы, чтобы не так тошно было казахам поститься.
— А мы с тобой? — проговорил Маман шутливо. — Хан Абулхаир топчет нас, а мы, бесстыжие, едем к ним пить кумыс. В чем тут причина?
— В том, что охота пить, — отвечал Аманлык. Аул селился на холме тесно, густо, словно один дом.
Жили здесь дружно. А Мамана встретили в самом деле как родного, будто его давно ждали и наконец дождались.
Айгара-бий, чернобородый, с широкими скулами и живыми глазами, краснолицый, как Оразан-батыр, в лисьем треухе, сам вышел из своей большой белой юрты и пошел навстречу гостям. Джигиты первые приветствовали бия, но не успели соскочить с копей. Он ответил им ласково и, взяв коней под уздцы, повел к юрте. Айгара-бий славился гостеприимством, про него ходили россказни, что он не пропускает мимо дома даже случайных прохожих, его на всех хватает. И, однако же, так принимают не каждого.
Аманлык оторопел. Глядя на дочерна загорелую, бычью шею бия, он покрылся весь потом от смущенья и стыда перед старшим и годами, и достатком. Куда легче было бы Аманлыку расстелиться и ползти перед бием. У этой юрты Аманлык, случалось, стоял на коленях с протянутой рукой и в ведро, и в дождь, и тогда, помнится, его не спешили встретить ни хозяин, ни слуга.
Маман между тем держался как ни в чем не бывало. Заметив смятение Аманлыка, подмигнул: не показывай виду…
Спешились, вошли в юрту. Аманлык поразился: все в юрте было красно, как на поле тюльпанов. Ярко пунцовели деревянные стойки остова и купола, коврики и стеганые одеяла, и лишь кошмы, покрывавшие купол, были белы как снег. Кожаные ремни, скреплявшие остов и купол, отливали свежей желтизной. Все веревки и тесемки — новые, чистые. Очаги здесь топили только кизяком, он горел бездымно…
Усадив гостей, Айгара-бий расспросил Мамана прежде всего об Оразан-батыре. Сказал, что если Абулхаир-хан уважает кого-либо, кроме русских, так это Оразан-батыра, единственно бесстрашного, неутомимого воина. Спросил о здоровье Мурат-шейха, но холодно и бегло, как бы давая понять, что не прощает шейху того, что было недавно у дуба… Называл Айгара-бий Мамана не иначе как Маман-бием.
И запомнилось Аманлыку, как Айгара-бий сказал:
— Година белых пяток была для нас общей, она всех объединила, а вот мирные семнадцать лет разъединили. Что же, нужно быть новому бедствию, чтобы люди побратались?
— Есть у нас одна общая нужда, — сказал Маман. — Знаю, знаю, о чем мечтаешь, Маман-бий.
— Это мечта Оразан-батыра.
Они говорили, конечно, о союзе с русскими. Аман-лык встряхнулся и, наверно от великого смущения, сам дивясь своей дерзости, вставил веселое словцо:
— Сейчас мы мечтаем о другом… что нам нужней всего.
— Другое сию минуту войдет, — ответил Айгара-бий, посмеиваясь.
Вошла Акбидай и принялась разливать в пиалы кумыс.
В юрте она казалась еще краше, чем на лугу. Теперь на ее черноволосой голове лихо-игриво и мило торчала шапочка с высоким острым верхом из пурпурного бархата, отороченная бобром. И словно бы сдули с нее степную пыль. Окуни красное яблочко в молоко — таково ее лицо. Глаза чуть раскосые, но огромные, как пиалушки. На щеках ямочки, в каждой ямочке сидит по лукавой улыбке, даже когда она супит тонкие брови. Походила ли она на тюльпан? Пожалуй. Но лучше сказать, что тюльпаны походили на этот живой цветок.
Айгара-бий как бы отошел в сторону, за хозяйку осталась Акбидай. Маман поначалу опять замкнулся, но Акбидай ухаживала за ним так осторожно, скромно и умно, что он в конце концов пришел в себя и заговорил с ней так же храбро, как с Айгара-бием… Маман рассказал, как и за что удостоился милости казахского хана — двух дурре, не забыв упомянуть, почему вряд ли уцелеют последние, единственные его тридцать два зуба. И очень развеселил и рассердил Акбидай и ее отца. Здесь Абулхаир-хана не любили. А впрочем, где, в каком ауле и в какой юрте его любили?