Сказание о Маман-бие
Шрифт:
Маман слушал и дивился: что же это, привычное излюбленное суесловие? Или поумнели наконец бии от лютой обиды, от незримых ханских дурре?
Как бы между прочим, словно размышляя про себя, Маман сказал:
— Пора отделяться… пора становиться самими собой… С этим идти к русскому хану, к русской царице.
И поразился тому, как хорошо его услышали все, как быстро с ним сошлись. Никто ему не возразил. О аллах вседержащий, что за чудеса? Маман собирался открыть биям, что узнал от Митрия-туре, поведать им истинно сущее, великое. Этого не понадобилось. Это никого не интересовало. Отчего же вдруг такая решимость и такое согласие? Уж не заколдованный ли на тебе, Маман, этот зеленый камзол?..
Все-таки бии отдали дань сомненью и поиграли в туманные словечки, как в кости:
— Обидевшись на вшей на воротнике, не бросим ли мы в огонь свою шубу?
Маман в ярости шепнул Аманлыку, что проломит башку первому же, кто сыграет отбой. Обошлось, однако. Под конец Маман услышал то, что предсказывал. Добрейший Давлетбай-бий сказал вполголоса:
— Спасибо Маману за пленных… Скажем: освободили. Пусть уж молодой бий помалкивает.
Маман опустил глаза, как невеста перед сватами.,
— Посмотрим… по ходу дела… — сказал Мурат-шейх.
Большая штабная изба была с легким резным парадным крыльцом, но срублена из неохватных кряжей и при случае могла выдержать военную осаду. В просторной горнице с оконцами-бойницами и с громадным неподъемным столом, за которым уместилась бы целая рота, было темновато, как в юрте, но торжественно. Здесь Иван Иванович Неплюев принимал старшин каракалпаков. Тайный советник и кавалер в партикулярном платье, обиходном сюртуке без всяких чиновных знаков и наград, но безупречно сшитом и свежем, как с иголочки, без колец и перстней на руках, лишь с флорентийской булавкой в галстуке шарфом, сидел в свободной позе на простом табурете впереди стола, слегка облокотясь о стол.
Каракалпаки сидели словно проглотив аршин на широкой скамье, которая тянулась вдоль окон: шейх, есаул и Маман.
Поручик Гладышев и толмач стояли справа и слева от тайного советника.
Поначалу вроде бы ожидалось, что будут позваны все главные бии, потом перерешилось. Маман подсказал этот выбор Митрию-туре, дабы не мешали делу безделицей… Мурат-шейх сразу взял быка за рога и был красноречив.
— Ваши высокие светлости… господа люди царя! — проговорил он стоя, с низким поклоном.
— Царицы… Елизаветы Петровны… — поправил Неплюев негромким, нестрогим голосом, словно бы по-домашнему. И обратился к Гладышеву:- Дмитрий Алексеевич, пожалуйста, пригласите старца сесть.
Митрий-туре подошел и с почтением усадил Мурат-шейха на скамью. Тот сперва не понял, чего от него хотят, напугался, затем прослезился:
— Не привыкли мы, ваши высокие светлости… Нас если усаживают, так на раскаленные угли. Лишились всего мяса, одни кости остались. Лишились всей чести, на лице одни глаза, свидетели пред всевышним… Еще при бывшей царице, в бытность мурзы Тевкелева у нас, клятвенно обещался Абулхаир-хан усмириться. А ведь по сей день бесчинствует: послов и купцов наших к вам не допускает. Служить вашему императорскому величию не допускает.
— Читал, читал, — сказал Неплюев, закладывая ногу на ногу. — В последнем вашем послании на имя мое читал… жалобу о сем недопущении со стороны киргиз-кайсаков. И просьбу — оных дураков унять. Вы помните эту знатную формулу, Дмитрий Алексеевич?
— Непременно, Иван Иванович. Мурат-шейх поклонился, благодаря.
— От века мы с вами, тянемся к вам. Где бы ни были, куда бы ни закинула судьба, ищем Россию. Еще при жизни великого царя Петра… были у него послы от Ишим Мухаммед-хана каракалпакского. Если память не изменяет — Оразан-батыр, отец вот этого юноши…
— Нет, — вновь поправил Неплюев, — у Петра был Джаныбек-батыр. А к вам тогда же ездил Дмитрий Тимофеевич Вершинин, уфимский дворянин. Два месяца у вас гостил, привез домой русских пленных.
— Да, да, — пробормотал Мурат-шейх, косясь на Мамана.
— Что хотелось бы знать? — продолжал Неплюев. — В том же вашем послании слово в слово написано следующее… что будто бы каракалпаки назад тому двести шестьдесят лет от Российской империи отстали и пото-му-де называют себя природными подданным и. Двести шестьдесят лет! Следственно — в пятнадцатом веке? Тогда еще империи Российской не было, но это к слову, грех русского писаря… Примерно — 1480 год? Год крушения татарского ига. Значит, вы были подданными Ивана Третьего, деда Ивана Грозного? Что за оказия? Объясните.
Мурат-шейх с достоинством огладил бороду. Сказал спокойно:
— Написано — двести шестьдесят?
— Именно-с…
— Стало быть, так и есть… Ваша высокая светлость! Моя память слаба, помрет с моим тленным телом. Память народная нетленна. И не нам, грешным, с ней спорить…
— Н-недурно, — проговорил Неплюев с улыбкой и шлепнул себя ладонью по колену. — Ах, какое motto для моей книги! В самую точку.
(Motto по-итальянски — крылатое слово.
Книга Ивана Неплюева выйдет в свет не скоро, но будет прочитана всей просвещенной Россией и воспринята как памятник Петровской эпохе…)
Мурат-шейх приложил руки к груди:
— Если вам нравится, мне и сказать больше нечего. Вы всё знаете лучше меня.
— Увы, не всё, отнюдь не всё, — возразил Неплюев. — Хотел бы знать для вящего знакомства, какие угодные нам дела у вас на счету, есть ли такие?
Бледное лицо Мурат-шейха покрылось красными пятнами.
— Есть одно стоящее упоминания, — проговорил он глухо. — И мы… по примеру Ишим Мухаммед-хана… выпустили на волю русских пленных… кроме двух, которые вернулись… просят их проводить… С тем мы сюда и прибыли.
Тут Маман быстро посмотрел в сторону Неплюева и Гладышева и уловил, как они, не глядя друг на друга, переглянулись и, не моргнув глазом, перемигнулись.
Почувствовал это и Мурат-шейх. Тяжело было ему да и опасно говорить русским неправду или полуправду. Однако богу угодна его нынешняя ложь. И поздно он спохватился.
— Спасибо, спасибо, уважаемый, — сказал Неплюев добродушно, с той простотой, которая покорила Мама-на. — Что ж, так и запишем, если вам сие угодно… Не скрою, что поручик Гладышев, или, по-вашему, Мит-рий-туре, мне уши прожужжал речами на восточный манер, что вы народ, у которого сквозь ребра видно сердце. И это правда, что наши предки разломили хлеб в знак верности. Однако к делу, господа мои.