Сказание о Маман-бие
Шрифт:
— Испугался.
— Спрашивается, кого?.. Муравина! И его пушки…
— Смеетесь надо мной?
— Нимало. Иван Иванович Неплюев о ту пору оказался в Орске. Хан Абулхаир прислал гонца — в панике, со слезной просьбой. Я лежал без памяти в лихорадке. Под рукой никого не было. Иван Иванович и послал Муравина в Хиву не долго думая. А с ним увязались ваши послы, от казахов… — (Гладышев сказал, конечно, от киргиз-кайсаков, как в то время в России называли казахов.) — И даже от аральцев. Кстати сказать, был и ваш человек, от черных шапок…
— Разве мы посылали?
— Не посйлали, а посол был. Не кто иной, как Ора-зан-батыр… Надир-шах принял Муравина, и тот засвидетельствовал господину шаху именем государыни императрицы, что вы — подданные России. Вот и вся недолга. И не двинулся Надир-шах дальше Хивы. У вас война не состоялась. Думаешь, войско персидское слабей джунгарского?
Маман этого не думал. Он был ошеломлен. Болтливый купец, — он же — гед-зис, вооруженный игрушечной пушкой, одним своим словом остановил войну? Это тоже походило на сказку куда более значительную, чем сказка жизни Бородина… Сколько в жизни таких необыкновенных людей, сказочных дел! Маман уже знал, что такое купец, знал, что купцу по силам то, что не по силам солдату. Но есть, оказывается, такие воины, офицеры, которые — не крикуны, а позанозистей да поза-ковыристей… Им по силам то, что не по силам купцу. Что это за люди? Как они называются?
— Он шибко ученый человек? — спросил Маман.
— И он, и я, и Неплюев — мы все… дети сарь Пе-тыр, — ответил Гладышев. — Иван Иванович, например, удостоился личной похвалы царя Петра на экзамене в Морской академии.
— Значит, вы лучше всех знаете, какая в мире есть нужда… вы!
— Нужда! Политика, что ли?
— Не знаю…
Гладышев ответил странно, вроде бы обиженно:
— Нашему бы теляти да волка съесть. Русский человек, сударь ты мой, задним умом крепок. Царь Петр, правда, учил поспевать… за нуждой, которая есть в мире, как ты изволишь говорить. Да много ли он прожил? Полвека и три года. — Потом Гладышев добавил:- Анна Иоанновна вкупе с Бироном всего за десять лет поспела пустить по ветру немало петровского злата да серебра… Чую, чую, что ты хочешь сказать: сейчас на престоле родная дочь Петра. Маман перебил его:
— Никого так не хочу видеть, как дочку царя Петра! Которая прогнала нерусского визиря…
И до того был увлечен своей мечтой, что не услышал, как поручик Гладышев заметил, словно самому себе:
— А ведь Анна Иоанновна тоже была племянницей Петра Алексеевича.
Жаль, что не услышал. Жаль, что не задумался над этими не случайными словами.
Задумавшись, быть может, понял бы Маман, почему Гладышев с ним откровенен. Такая откровенность была возможна, пожалуй, не со всяким русским. Поняв это, быть может, понял бы Маман и то, как трудно доставалось таким людям, как Митрий-туре, людям Петра, при Анне Иоанновне и ее зловещем Бироне. И помилуй бог, как еще будет трудно им в дальнейшем при Елизавете, ибо именно это тайное опасение было на уме дворянского сына Дмитрия Гладышева.
Маман сидел закрыв глаза… Виделось ему, как он входит в дом, сложенный сплошь из камня, идет по сплошь каменной лестнице, открывает железные двери и на золотом троне видит царицу Елизавету, ростом с ее отца, царя Петра, в необыкновенном платье, похожем на военные доспехи.
Гладышев улыбался, снисходительно и изумленно.
— Мне никого видывать не доводилось… выше тайного советника… — сказал он.
— А я его увижу? — спросил Маман.
— Увидишь. Неплюев редкой души человек. Учился в заморских странах — в Венеции, в Испании. Это все равно что вашему брату совершить хождение в Мекку. Пишет книгу!
— Значит, он не такой хан… — сказал Маман.
— Не такой, — согласился Гладышев, смеясь.
В третью встречу Маман застал Митрия-туре в кровати. Лицо сухое, воспаленное от жара. Приступ лихорадки. И дерзнул Маман напоить болящего отваром горьких трав, как учил Бородин. А в четвертую встречу Митрий-туре подарил Маману камзол, сказав, что это ему награда за усердие в служении делу российскому.
Камзол был из рытого, то бишь рубчатого бархата, зеленый, с аленькими кантами по швам, без рукавов, но долгополый, с ясными пуговицами. Пуговицы с двуглавыми орлами! Вещь щегольская, хотя и малость потерта на спине и слегка тесновата. На груди так и высвечивала цепь с бляшками, а того лучше — аксельбанты…
Аманлык обомлел, увидев Мамана в камзоле. Тщетно денщик Гладышева подшучивал над сыном батыра:
— Камзолы зеленые, а щи несоленые! Ясные пуговицы от этого не тускнели.
Из того, что случилось в Орске, осталось в памяти еще вот что: Маман отличил одного парня из присланных Рыскул-бием. Звали его Ельмуратом. Он был сиротой, оборван, космат, глаза впали, веки опухли, но работал за двоих, ревностней всех. И все время держался поблизости от Мамана, иной раз оттесняя Аманлыка. Ельмурат был вечно голоден. В дни, когда Маман встречался с Митрием-туре и пил с ним чай, отдавал Маман Ельмурату свой хлеб. А потом подарил ему поясной платок за то же, за что получил камзол. Напоследок, накануне возвращения домой, Ельмурат повалился перед Маманом на колени, обнял его ноги, глядя снизу вверх глазами побитой собаки, долго не хотел отпускать. Аманлык чуть ли не палкой его прогнал.
— Что с ним такое? — спросил Маман.
— Он должен тебя убить. Чтобы вернулись одни кости…
— Почему должен?
— Потому что ты Маман. Видишь, не может…
— А почему не может?
— Потому что ты Маман! Я ожидал: признается тебе сам. Мне все сказал, тебе не скажет…
— Почему не скажет?
— Потому что ты Маман…
А спустя должное время, ранней весной, поехали в Орск головы всех четырех пластов, как называли себя — главнейшие роды Нижних Каракалпаков. Поехали по зову оренбургского наместника в гости, по случаю завершения долгого труда — возведения крепости. Поехали премного довольные, ибо приятней явиться зваными гостями, чем просителями, а просьбы назрели давно.
Гаип-хан с места не тронулся, сказался больным; может, и впрямь застудил на охоте грудь. Они оба видеть не могли друг друга, Гаип и Абулхаир, и не встречались годами. Заместо себя послал Гаип-хан Пулат-есаула, видного молодца с усами, закрученными до ушей; руки у есаула толщиной в бедро, на каждом плече свободно усидит человек, а мозгов в голове столько же, сколько у хана. Бии, однако, были довольны, что Старшим над ними поставлен человек не из рода ябы.
По дороге встретили своих, работавших в Орске. Люди были изнурены и невеселы, хотя возвращались домой. Но никто из биев не поинтересовался, все ли пятьдесят человек живы, все ли здоровы и достаточно ли у людей еды на обратную дорогу. Заботили биев более существенные, государственные дела.
Орск открылся издалека и приметно — маковкой церковной колокольни. Церковь каменная (во имя преображения господня) стояла на каменном кургане на-р о ч и т о и вышины и необыкновенной окраски; курган был словно покрыт ризой из пурпурной парчи, — там светились яшмовые камни, из которых состоял курган, или Преображенская гора.
Церковь на парчовой каменной подставе была редкостно хороша собой и Орску поистине немалое украшение причиняла… Но, пожалуй, не менее поражало в крепости то, как быстро и дружно она была обжита яюдством: внутри и вне ее выросло дворов до трехсот! Нелишне сказать также, что была она снабжена достаточною артиллерией — наибольшей после Оренбурга-и имела гарнизон из двух рот драгунских и полуроты пехотной да еще из пятидесяти казаков, в числе коих служили и иноверцы.