Сказание о Маман-бие
Шрифт:
— Нескладно, говоришь? — переспросил Гаип-хан и коротко хохотнул, посматривая на оторопевшего Рыскул-бия.
Однако бодлив наш юнец и на лбу у старца огромнейшая шишка. Нет, пожалуй, что-то в нем есть и от шейха, и от батыра. Смесь недурна. Таких надобно запрягать пораньше, пораньше, пока не отбились от рук. Или сворачивать им шею, на худой конец, тоже пораньше.
Вступился Убайдулла-бий, чтобы замять неловкость, выручить старца, не дать задуматься простолюдинам.
— Хан мой, — проговорил он с церемонным поклоном, — мой вопрос похож на ваш: кого больше
Но дело повернулось не так, как хотелось бы почтенному главе рода. Лиха беда начало. Понравилось сиротам говорить с ханом. И еще один молодец внезапно выбежал из заднего ряда — балагур Аллаяр, чумазый и нахальный.
Бии все разом, все скопом зафыркали, тряся бородами. Иные плевались:
— Гнать его! Пусть сядет! Пусть сперва добудет себе на кусок хлеба!
По лугу прокатилась черная волна. И как ни странно, многие из простолюдья были против, но больше все-таки — за сироту.
Мурат-шейх, перехватив молящий взгляд Мамана, покачал головой, отказывая наотрез, но все-таки поклонился хану:
— Окажите великую милость… Удивите народ великодушием…
И хан удивил: кивнул, задрав бороду кверху так, что она заслонила нос.
— Эй, мальчик, — сказал шейх, с нескрываемой болью глядя на биев. — Благодари хана нашего, ибо его щедрость поистине ханская. Говори… Говори коротко.
Аллаяр немедля подбоченился, прогнув спину, и джигиты, следившие за огнем, невольно прыснули, узнавая в немытом оборванце барчука Есенгельды. А потом случился такой конфуз.
— Говорят, мы богаты, каракалпаки… — сказал Аллаяр, — до первого набега врага… Я так думаю: тот богат, кто доволен. Не мошной — душой! А кто недоволен — последний бедняк. Я, например, сыт каждый день. Тем и богат. Таких, как я, не сочтешь. Нас много, нас больше, богатых, самых богатых! — вскрикнул Аллаяр, и все увидели: смеялся парнишка, право, смеялся, ощерив зубы, а по щекам его текли слезы.
Тишина. Черные шапки ответили сироте долгим молчаньем.
Гаип-хан, насупясь, боком склонился к Мурат-шейху.
— Это как же понять, шейх мой? Сын батыра якшается с нищими? Тут целая банда… Это зачем?
— Детская блажь, хан мой, детская блажь. Безотцовщина…
Слово хапу понравилось: безотцовщина. Однако каковы голопузые! По виду — щенки, дети… А души отчаянные. Отпетые головы. Таким дай вожака — учинят разбой. Этих щенков лучше топить.
Гаип-хан поиграл в короткопалой руке нагайкой и словно бы рассеянно, но совершенно внятно сказал «самому богатому» мальчику:
— Пошел вон.
Аллаяр убежал. И не только бии, вовсе не только бии, а очень многие бедняки, сидевшие на лугу, сочли, что, конечно, оно понятно, иначе быть не могло, а нищему — поделом.
Тем временем хану стало приедаться это занятие. Султаны сидели как на иголках. Пора было возвращаться к истинному делу — к охотничьей своре, пора.
Бии мигом почувствовали перемену погоды на торе. И Давлетбай-бий, очередь которого подошла, человек с проседью в бороде, сказал, поспешая:
— Хан мой… народ… У меня вопроса нет. Я вот что спрошу: где ты такой премудрости,
Спрашивал он Мамана. Тот долго молчал, глядя в упор на хана с непонятной печалью. Ответил глухо:
— У меня трое учителей… трое отцов родных…
И Мурат-шейх опять прикрыл ладонью лицо, ожидая самого худшего. Прямота… прямота юношеская его погубит!
— А кто же третий? — лениво-ласково осведомился Гаип-хан, подсчитав в уме, что первые двое — батыр и шейх. Хан не сомневался, что этот остроумец и бесстрашный обводчик подольстится, назовет его имя, имя потомка достославного Тауке-хана. На том можно бы и покончить.
Страстное желание распирало грудь Мамана — крикнуть на весь свет: русский!.. золотобородый… всю свою жизнь идущий в Индию! Но он выговорил сквозь зубы, глядя в землю:
— Скоро узнаете.
Гаип-хан досадливо причмокнул мясистыми губами: застеснялся… мальчишка… Небось Есенгельды не опустил бы глаз.
С протяжным внушительным кряхтеньем, обозначавшим его высший ранг и безраздельную власть, Гаип-хан поднялся, и тотчас повскакали султаны, встали бии, умеренно, чинно покряхтывая и отдуваясь, что означало полное признание и почитание оного ранга и оной власти, а все вкупе: конец — делу венец.
Поднялись и черные шапки, покатился гомон по всему лугу:
— Маман умнейший… Маман!
Выкрикивали некоторые и имя Есенгельды и даже Аманлыка.
Гаип-хан ударил в ладони. Стало потише. Хан выпятил бороду.
— Народ, не ори… И слушать не стану! Все было у вас на глазах. Все вы свидетели. А дальше дай срок, наберись терпенья. Мы порешим. Подумаем с шейхом, со старшими, — объявим! Узнаете, кто умнейший…
Не тут-то было. Зароптали черные шапки. Поднялся шум безудержный.
— Решайте при всем народе! Обещали при всем народе! Как по обычаю! Как во времена оны!
— Взбесились… Всех разгоню! Все отменю! — крикнул Гаип-хан, надув шею.
Но его перекричали:
— Мамана! Объявляйте Мамана! Хотим Мамана! И даже один бий, глава ктайцев, Давлетбай-бий, возвысил голос, всех удивив:
— Преклоняюсь перед сыном батыра…
Не сказать чтобы хан растерялся — задумался. Хотел было в сердцах уйти, но сообразил, что неприлично ему шествовать сквозь такую шумную толпу: великовата толпа. Мог бы он перепороть каждого десятого — в пример остальным. Неохота. Пойдет праздник псу под хвост. Да и что дразнить простаков, себя тревожить? Правду сказать, Есенгельды — козлик, Маман — буйволенок.
С решимостью, истинно ханской, Гаип-хан поднял руку с нагайкой. Голос его был грозен:
— Подать сюда кушак!
Как по мановению волшебника, стихло на лугу — стрекозу не услышишь. Гаип-хан поманил к себе пальцем Мамана.
— Раз я сказал, значит, сказал, — промолвил хан. — Да будет, как при отцах и дедах, священна их память! — И подпоясал Мамана кушаком бия. — Сажаем тебя на коня, сын батыра. Отныне ты — Маман-бий! Будешь при мне. Жди, позову.
Затем Гаип-хан добавил, как бы походя, почесывая себе висок нагайкой, но это были роковые слова: