Сказание о Маман-бие
Шрифт:
При расставанье, заметив в глазах юноши тревогу, которую тот не смел высказать старшим, Кузьма Бородин по-отцовски понял его.
— Сынок, — ласково сказал он, — мы, русские люди, так полагаем: человек должен расти с мыслью о своем народе, как бы пользу ему принести. А для этого надо видеть чужие страны, перенимать все полезное, сравнивать, выяснять, чего на родной земле недостает. Тогда-то и увидишь собственным оком: на светлой вершине или в ямине глубокой живет твой народ. Повидаешь и ты многие страны — Индостан, Афганистан, — станешь полезным человеком,
Будто выросли крылья за спиной Борибая, и он пошел за незнакомым купцом, исполненный радостных надежд.
Хоть Алмагуль пристально вглядывалась в лица незнакомцев, стараясь припомнить, где она видела юношу, от взгляда которого теплело ее сердце, она так и не разгадала, кто они такие; одно казалось ей ясным: сама она — жалкий отброс хана — не стоила внимания этих людей, разве что возьмут ее в служанки.
Поговорив о чем-то с русским на незнакомом ей языке, Борибай обратился к девушке:
— Как тебя зовут?
Четыре года не слышала она своего настоящего имени, шепнула: «Майдабике» — и тихонько заплакала.
— Не плачь, не плачь, милая, хочешь домой?
— Хочу, хоть сейчас уйду! — Голос ее окреп. — Вы кто? Как увели меня из родного аула, словечка одного не слыхала по-каракалпакски. Говорят, есть при ханских конюшнях конюх-каракалпак. Видела я его мельком, но что за человек — не знаю.
Борибай тщательно перевел слова девушки русскому караванбаши. Русский слушал, кивал головой: молодец девица, шустрая, живая!
— Вот, Майдабике, русский хозяин тебя хвалит: шустрая, живая, говорит, девушка. Он тебя освободит.
Борибай стал рассказывать о себе, о том, что творится на родине. Упомянул он и Кузьму Бородина, и тогда дрогнул у Алмагуль подбородок, полными слез глазами глянула она прямо на парня.
— Чего удивляешься? Знаешь его, что ли?
Их беседа явно не нравилась визирю. Пошарив беспокойным взглядом по лицам юноши и русского купца, он сердито покосился на девушку:
— Надо быть поскромнее, ханум. С посторонними мужчинами порядочные женщины не болтают.
У Алмагуль язык прилип к гортани, обильные слезы застыли на помертвевших щеках, вся она точно одеревенела. Только «да» и «нет» еле слышно отвечала она теперь, крепко прикусив зубами уголок белого платка.
— С кем же она домой вернется? — спросил русский у Борибая.
— А что, если позвать сейчас того конюха, о котором она толковала?
Караванбаши попросил визиря привести конюха, и, верный ханскому наказу, визирь немедленно послал за ним нарочного, но тут же сказал, что ханум не следовало бы присутствовать при дальнейших переговорах.
— Ну вот, дочка, теперь ты пойдешь домой, — сказал русский и погладил Алмагуль по голове. — Славная ты девушка, бойкая. У меня у самого такая же дочка есть, как ты. Зовут ее Марья, и ты для меня будешь Марьей. Борибай, скажи Марье, что свободу ей дают русский царь и главный бий каракалпакский Маман. Пусть передаст ему наш поклон. Хотя сам русский царь и не прибыл к каракалпакам, но воля государя — закон для каждого русского человека, где бы
Услышав имя Мамана, Алмагуль и обрадовалась, и насторожилась: уж не почудилось ли ей, что речь идет о Мамане! А когда Борибай перевел Алмагуль слова караванбаши, она как подкошенная упала к его ногам.
— И на том и на этом свете буду я преданной вашей дочкой, Урус-ата. Борибай, скажите, значит, Маман-бий вернулся от русского царя живой-невредимый? А брата моего Аманлыка вы тоже знаете?
Торопливо озираясь на хмурого визиря, Борибай сказал, что уже три года как Маман благополучно вернулся домой.
Не понимая, о чем идет разговор, русский купец ласково поднял ее на ноги.
— Иди, дочка, иди!
Губы Алмагуль разомкнулись в счастливой улыбке, прикушенный зубами платок упал к ее ногам, прекрасное лицо ее открылось, — казалось, темная палата озарилась светом четырнадцатидневной луны. Визирь уставился на нее жадными глазами и в волнении сглотнул слюну, будто в первый раз увидел красавицу.
Опасаясь, что все это не приведет к добру, Борибай заторопил девушку:
— Не беспокойся ни о чем, иди себе, иди! Сейчас мы все поручим тому конюху. Мы-то идем в Индостан. На обратном пути за тобой вернемся.
Человек в огромной рыжей шапке, один только раз показавшийся Алмагуль возле дувала, и был Кудияр-конюх. Но почетного звания конюха он удостоился только при ханской конюшне, а прежде все его знали попросту Кудияром-табунщиком.
Он доводился родным братом отцу Алмагуль, Данияру. Братья были погодки, к тому же походили друг на друга, как близнецы. И если сейчас поставили бы рядом с Кудияром Аманлыка, то каждый бы признал в них отца и сына. Кудияр такой же чернявый, невысокий и худой, как Аманлык, только бороду его побила седина, и она напоминала грязную козлиную шерсть. Длинная тонкая шея Кудияра сморщилась, как сухой курай, а на костлявых руках взбухли синие жилы. Всю жизнь Кудияр-конюх прожил бобылем. Братья долгие годы пасли на берегу Сырдарьи несметные косяки коней жадного бая из племени мангыт. Вдвоем они еле-еле заработали на калым для старшего, Данияра, и, с грехом пополам вымолив у хозяина свое кровное — заработанное, справили свадьбу старшего с дочерью такого же, как и сами они, бедняка. Но не долго длилось это счастье, — началось джунгарское нашествие, печальной памяти година белых пяток.
И Кудияр вместе с табуном своего хозяина тронулся в далекий путь, на юг, к Хорезму, а брат его Данияр не имел тягла для далекой откочевки, пристал к захудалому РОДУ жены, стал бродить вместе с ним по низовью Сырдарьи. Так и расстались братья на всю жизнь, знать не зная, где искать друг друга: то ли у джунгар, то ли у ктайцев, то ли в Бухарском ханстве. Был бы кто из них знаменит ратными подвигами либо богатством или хотя бы жил оседло со своим домом и скарбом, — тогда другое дело. А так: ищи песчинку в пустыне — всей жизни не хватит. Потеряв надежду увидеться на этом свете, братья молили бога хотя бы о посмертном свидании в раю.