Сказание о Майке Парусе
Шрифт:
Маркел быстро смекнул: ничего не оставалось, как прикинуться этаким деревенским простачком. Уверенно прошел к столу, сел как раз напротив поручика и с нарочитой жадностью принялся за еду. Была в его в общем-то робком характере смелая черта: в критические моменты не отступал, а пер на рожон — будь что будет. Но сытная пища не лезла в горло, даже стерляжья икра стала комом. А хозяин-старичок приплясывал около, хлопал себя ладонями по ляжкам:
— Ай-да молодец! Вот это проголодался, сукин сын, — ажно уши ходят ходуном!..
Офицер разговаривал с мужиками,
Он налил Маркелу стакан самогона, спросил в упор:
— Чей будешь?
Маркел назвал случайную фамилию.
— Возраст призывной... Почему не в армии? А документы есть?
— Да какая армия, какие документы?! — со слезою в голосе взмолился Маркел. — Из больницы домой добираюся, в городу лежал...
— Чем болел?
— А хто ж его знат... Пузо резали, кишку, гля, какую-то выдирали.
— Ага, аппендикс... А что, приехать за тобою некому было?
— Обещал батяня к сроку, да меня допрежь времени из больницы турнули.
— Что так?
— Здоров, говорят, неча казенный харч переводить.
— Дак без кишков-то много ли ты того харчу переведешь? — рассыпался мелким смешком старичок.
Поручик моргнул усом, задумался. Потянулся со своей рюмкой к Маркелу:
— Давай за рождество Христово... А поправишься — сразу в солдаты. Не жди, пока за уши притянут. Да-с.
— Это уж как водится, это мы с полным удовольствием, — поспешил заверить Маркел.
— Не шибко-то оне счас за службу радеют, — вмешался в разговор толстый чернобородый мужик. — Деревню нашу возьми — почитай, половина призывников по лесам да заимкам прячутся. В большинстве — бывшие фронтовики да дети голодранцев. Шибко уж им Советская власть пришлась по нутру. Спят — и во сне ее видят. Никакой другой власти служить не хотят — не признают, значится...
— Дак оно понятно: мазнули им большевики медом по губам. Хорошей земелькой, вишь, побаловали, — подсказал плюгавенький мужичок, Маркелов сосед.
— Ничего, его превосходительство адмирал Колчак живо наведет должный порядок, — по-кошачьи дернул усом поручик. — Это вам не какой-нибудь слюнтяй Николашка со своей мягкотелостью. У адмирала нервы железные, он прекрасно знает психологию русского человека, которому палка от роду приписана.
— Так-то оно так, — усомнился чернобородый, — да только палку перегибать тожеть не след... Палка-то, она о двух концах...
— О двух, это точно, — поддержал шустрый старичок-хозяин. — Ты, Проня, сынок, того... Озлится народ — добра не жди... Мы уж своего брата — мужика, лучше, как твой Колчак, знаем.
— Философы! — презрительно фыркнул офицер. — Так подскажите, как его без палки взять, новобранца. Нам армия нужна. Разобьем красную сволочь — тогда и слабинку можно дать... Да-с. Ты согласен со мной? — неожиданно спросил он у Маркела.
— Дак я чо?.. Я ничего... Я завсегда готов...
— Нет, пущай он свою пузу покажет,
— Еще чаво придумал! — завертела она маленькой головой на длинной шее-кочерыжке. — Парень-то изголодалый весь, одне мощи остались, а он выгибается перед ним, как вша на гребешке.
— Ладно, катись отсель вместе со своим гостем! — сразу ощетинился веселый старичок. — Пшел! Вот тебе бог, а вон — порог!
Маркел только и ждал такого случая. Оставалось одно: шапку в охапку — и дай бог ноги, как говорится...
Вот он нынче стал каким уверенным да куражливым, мужичок-кулачок! Будто и не было никаких революций, а так, мелкая базарная драка случилась и снова согнулся народишко под свистящими розгами! Но ведь сам толкует, что палка о двух концах, значит, чует, понимает, что розги — жиденькие прутики — со временем могут в грозные дубины вырасти...
«Чуешь, гад! Погоди, дай только время», — шептал Маркел, выбегая за околицу села...
После рождественских праздников жахнули крещенские морозы, а конца пути не было видно...
Степь кончилась, начались леса. Сперва березовые да осиновые колки, а дальше — сосновые боры, лапник-пихтач, низкорослый ельник по низинам.
Мертвым покоем, ледяным безмолвием были объяты леса.
Особенно жутко здесь по ночам. При неверном лунном свете пугающе настораживались разлапистые коряжины, медведями-шатунами поднимались навстречу занесенные снегом выворотни. Ни звука, ни шороха... И вдруг — ухнет с дерева снежная навись, эхо раскатится окрест, пугливыми зайцами начнет метаться меж стволами...
А то — грохнет пушечным залпом неожиданно над головой, оглушит — это не устоял перед морозом кряжистый древесный ствол, треснул, расщепился от комля до вершины.
Маркел продвигался теперь большей частью ночами. Днем отсиживался, где придется, а в сумерках трогался в путь. Это с тех пор, как услышал он страшную историю от одного мужика, который подвез его попутно на своих розвальнях.
Мужик-то этот и подвозить его сначала отказывался. Нагнав среди дороги, остановил, правда, лошадь, но когда разглядел получше незнакомого оборванного парня, то засуетился, выхватил из передка саней кнут, врезал по коняге.
Маркел побежал следом, спотыкался и падал. Не мог он понять такой жестокости мужика, нарушившего неписаный закон дороги: как не подвезти одинокого путника, да еще в зимнюю стужу, да если сани порожние?
А мужик понужал лошадь и пугливо оглядывался, будто за ним гнались волки. Но, видно, убила совесть — натянул вожжи.
— Я ведь не грабитель, дядя, чего испугался? — подбегая, сказал Маркел непослушными от холода губами.
— А хто ж вас знает... Шляетесь тутока, как бездомные собаки, — мужик по-черепашьи вытянул голову из воротника огромного бараньего тулупа.