Сказание о Майке Парусе
Шрифт:
Мужик был не глуп — когда раздевал дома полуокоченевшее тело, проверил карманы: никаких бумаг и документов не было. Значит, бродяга или беглый каторжанин — не иначе. Но и бродяга ведь человек, а этот и совсем почти мальчишка — русоголовый, с длинными девичьими ресницами на изможденном, но притягивающе-красивом лице. И хоть времена настали черные: всюду белые милиционеры да кулацкие дружинники рыскают, но ведь не выбрасывать же живого на улицу, и властям заявить — не хочется грех брать на душу...
А больной метался в горячечном бреду,
Его давили кошмары, тяжкие и душные: то ему казалось, что он на раскаленной плите, а подпоручик Савенюк суетится около, приплясывает и визжит поросячьим голосом: «Давай, грейся, пока вода во рту не закипит!» То чудилось ему, что это он, Маркел Рухтин, раздетый донага карателями, в последних судорогах по-рыбьи кувыркается на снегу...
Потом кошмары сменились снами, настолько явственными, что после Маркел долго их путал с явью: было ли это на самом деле, или приснилось тогда во сне.
Так однажды приснился ему батюшка, Григорий Духонин. Ласковый, с русой бородой и кроткими бараньими глазами. Сидит печальный, во всем черном. Говорит тихо: «Не выходит по-нашему, сын мой. Сколь ни проповедую людям кончить смертоубийство — все тщетно. Люди от крови еще пуще звереют: чем больше крови, тем больше злости. Так же вот, как если волка в стае подстрелить, — почуют остальные кровь — мигом раненого разорвут на клочья...» И тут вывернулся откуда-то дед Василек. Глаза аж белые от злости, серебристый пушок на темени дыбом стоит. «Ах ты, жеребец долгогривый! — заорал на попа. — О людях печешься, а у самого, глянь-кось, все рыло в крови!» Дед выхватил из-за голенища длинный охотничий нож и ударился за попом. Отец Григорий, блея по-козлиному, махнул через прясло, черная ряса вздулась крыльями, и он полетел, сея из кадила искры...
А то на медведя будто бы охотились. Окружили берлогу. Опалили на костре лесину и горячим концом сунули в ямину. Снег зашипел, белый пар повалил — ничего не видно. Рассеялся пар — медведь вот он: рядом с Маркелом на бревнушке сидит. По плечу похлопал, дружелюбно этак хрюкнул: «Значится, убивать меня пришел? Дело, брат, дело. А закурить не найдется? Весь табачишко за зиму спалил, едрена корень!» Свернул самокрутку — не меньше полена. Затянулся раз-другой, окурок в снег бросил: «Ну, а теперь давай поборемся. По-честному — один на один. А то вас вон сколь, охотников, на меня одного набежало...» Маркел ясно услышал, как захрустели его кости...
Он очнулся от забытья. Крохотная комнатка, желтые пятна света на стенах. Наверное, было утро — солнечное и морозное. Долго лежал, прислушиваясь к самому себе. Шевельнул ногой, рукой — кажется, все в порядке. Жив. Только слабость такая, словно прирос к постели, никогда уже не оторваться. Но в голове ясно, а глазам больно от света.
Бесшумно вошла девчушка, опустилась около, на табуретку. Во все лицо — огромные, как у стрекозы, глаза. За ними и лица не разглядеть. Никогда Маркел не видел таких распахнутых и синих глаз. Подумал: не сон ли? Провел по своему влажному лбу ладонью.
А у
— Где я? — спросил Маркел.
Девчонка что-то ответила, но он не услышал.
— Где я?
Она беззвучно пошевелила губами.
«Оглох! — жиганула страшная догадка. — Теперь все, конец». Он рванулся, закричал из последних сил:
— Где я, где?! Чего же ты молчишь?!!
Скрипнула дверь, на крик вбежала маленькая полная баба. Сказала внятно, веселым голосом:
— Оклемался, кажись, голубчик!
— Не слышу я, оглох, — ошеломленно пробормотал Маркел.
— Как не слышишь? И меня не слышишь?
— Тебя слышу... А ее — нет, — он указал рукой на девчонку.
Женщина потупилась. Сказала почему-то шепотом:
— Ее и не услышишь... Она — глухонемая. От рождения...
Маркел испуганно поглядел на девчонку, которая тоже потупилась, словно была в чем-то виновата.
— Все понимает, — сказала женщина, — она с губ научилась слова читать. Аха... Глазами слышит... И глазами разговаривает да руками еще помогает. От твоей-то постели всю неделю не отходит. И ночами сидит — отогнать не могу. Жалостливая она, аха... А ты-то тяжелый был — все кричал да буянил, хоть связывай в пору. Думали, помрешь. Ну, теперь, слава богу, видать, на поправу пойдешь... Ей спасибо скажи, доченьке моей.
— Как ее звать?
— Маряна... Так и зови. Только губами-то пуще шевели — она поймет. И читать умеет, и писать — отец обучил. Так што, еслиф сам грамотный, то можно через гумагу разговаривать...
— А нахожусь-то я где, куда попал? — попытался выяснить Маркел.
— Дак у нас ты, где же... Вот сам придет — все и расскажет, аха...
«Сам» пришел вечером. Статный, хорошего роста мужик в военной гимнастерке. Глаза синие, как у дочери, только малость слиняли от времени, — словно пеплом подернулись.
Весело сказал с порога:
— Во как бывает, паря! Неделю гостюешь у нас, а с хозяином ишшо и не познакомился.
Он рассказал, как подобрал Маркела на снегу, осторожно спросил — кто и откуда? У Маркела не поворачивался язык врать этому человеку, своему спасителю, однако другого выхода не было, и он повторил байку о своем многотрудном путешествии из больницы.
— Что ж, бывает, — неопределенно сказал хозяин. — До дому-то тебе уж недалеко... Вот поправишься маленько — и к мамке на блины.
— Не знаю, чем и отблагодарить вас, — выдавил Маркел, растроганный добротой хозяина.
— Каво там! — махнул тот рукою. — Хорошо бы только все обошлось... В газете недавно читал — всех подозрительных велят задерживать, деньги даже за это сулят.
Маркел промолчал. Хозяин, видно, все понимал, обо всем догадывался.
Дело пошло на поправу. Маркел уже выходил на улицу, гулял в сосновом бору, что подступал к самой избе. По совету хозяина, Зосипа Прохоровича, свои вылазки он делал поздними вечерами, чтобы не нарваться на худого человека.