Сказание о Старом Урале
Шрифт:
Еще страшнее, еще опаснее ненависти людской, народной завистливая ненависть вельмож, недоброжелательство важных чиновников, царедворцев, петербургских сановников.
Акинфий помнил, как низко приходилось отцу сгибать спину перед петровскими вельможами. Как дорого приходилось платить унижением, деньгами, подарками тем, в чьи руки попадали очередные доносы. Как дорого платил сам Акинфий своим высокопоставленным завистникам! Главным образом ради этих взяток он и начал тайную чеканку серебряных рублей в подземельях Наклонной башни. Колыванское серебро лилось
Отгремели войны со шведами. Петр, презиравший и унижавший вековую боярскую спесь, выводил на историческую сцену новых людей, ставя их к рулю государства. Люди эти, не обремененные родовой знатностью, были способны с засученными рукавами помогать ему заново устраивать государство. Лучших помощников царь награждал щедро, порождая новое барство, не всегда чистое на руку, но свободное от вековых предрассудков. Жесткие повадки петровского барства продолжали гнать народ в бродяжничество, в те же леса Каменного пояса, умножая рабочую силу Демидовых.
Кузнец Никита Антуфьев начал знакомство с Петром в тысяча шестьсот девяносто шестом году, когда царь проездом через Тулу поручил ему починить иностранный пистолет. Сын Антуфьева дворянин Акинфий Демидов получил в обиход вместо тульской кузницы весь неведомый уральский край.
После смерти, в один год с Петром, Никиты Демидова-Антуфьева троим сыновьям достались тринадцать уральских заводов, поместья на Чусовой и Каме, роскошные дворцы в Петербурге, Москве, Невьянске, Тагиле и Ревде, десятки тысяч десятин уральских угодий с рудниками и девственными лесами.
Акинфий занял в роду место отца, готовый ко всему, что его ожидало перед лицом новых властелинов на престоле и у подножия трона, перед лицом старого родовитого дворянства и многочисленных иноземных хищников, тянувшихся к богатству.
Бесшумно отворилась дверь опочивальни. Седенький камердинер Самойлыч подбросил в огонь камина свежих поленьев.
– Стало быть, не ложились?
– Нога докучает. Колено болит.
– Может, утрось застудили, верхом катаясь?
– Сусанна Захаровна меня не спрашивала?
– Барыня тоже не спят-с. Все изволят ходить-с по опочивальне. Собаки в доме ее тревожат.
– Понять не могу, с чего воют?
– Кто их знает? Без причины животное не завоет. Дозволю доложить, злее всех воет кобель Татищев.
Демидов усмехнулся. Он знал, что эта кобелиная кличка, присвоенная псу после вторичного прибытия начальника на Урал, уже стала известна ненавистному сановнику.
– Характером мой кобель весь в него, в начальника Урала. Скулит, воет и беспричинно тоску нагоняет.
– Может, припарку из мяты на колено дозволите наложить? Или лекаря разбудить?
– Ничего не надо.
Самойлыч снял со свечи нагар.
– Так не спит, сказываешь, Сусанна Захаровна?
– Никак нет-с, изволит бодрствовать.
– Поутру разузнай у дежурной девки, правда ли собачий вой ей докучал. Не позабудь.
После
Сидя в кресле, он сжимал веки. Сознание на минуты мутилось, подергивалось тонкой пленочкой сна, но тут же прояснялось. Мысли расползались, разбредались, как сытые мыши в сусеке с зерном. За окном трещали от мороза деревья так громко, что Демидов вздрагивал и морщился. Он все настойчивее думал о Сусанне. Может, и она попросту соскучилась, не спит от одиночества и потребности в ласке? Мучается бабьей гордостью, потому и морит себя и его разлукой?
Эти мысли заставили его действовать. Он поднялся. Громоздкий, широкоплечий, как медведь, вставший на задние лапы. Вылитый отец, только тучнее, да и неуклюжести больше: обленился за последние годы, меньше мыкался по краю, совсем не воздерживался в пище. Еду любил жирную, отрастил котомку живота. Теперь на нем не сходится ни один столичный камзол. Все будто с чужого плеча...
Решил идти к ней. Запахнул халат, опоясался кушаком с кистями. Надел парик: Сусанна не терпела простоволосья. Взял канделябр, выплеснул из свечей топленый воск. Его руку при этом окатили капли горячего воска. Тут же они остыли светлыми лепешками на волосатой коже.
Из опочивальни вышел в темный коридор с тяжелыми, расписными сводами. Сопровождаемый только своей тенью, миновал просторный главный вестибюль. Парадная в два крыла малахитовая лестница с бронзовыми перилами уходила во второй этаж.
Демидов, освещая себе дорогу наверх, неслышно ступал по красному ковру, уложенному поверх бледно-зеленых малахитовых ступеней с синими разводами. В такт его движениям тихонько позванивали хрустальные подвески канделябров и люстр.
Акинфий дошел до половины лестничного марша, но остановился в нерешительности, с учащенно бьющимся сердцем.
Собаки опять завыли. А могущественный их хозяин неуверенно топтался на лестничных ступенях своего сказочного дворца. И когда собачий вой поднялся до самой протяжной ноты, Акинфий Демидов смущенно побрел вниз.
Справа от вестибюля начиналась анфилада комнат. Демидов прошел под дверной аркой с колоннами: ажурные створы дверей, инкрустированные золотистыми топазами и нежно-лиловыми аметистами, были открыты. Минуя их, Демидов опять вспомнил Татищева: эти топазы и аметисты прошли обработку в Екатеринбурге у татищевских мастеров-гранильщиков...
Сразу за первой аркой находилась буфетная, где в резных шкафах хранилось столовое серебро и фарфор.
Еще одна арка, точно повторявшая первую, привела хозяина в парадный двухсветный зал. Высокие проемы нижнего и круглые окна верхнего света пропускали в зал целое море зеленовато-голубоватого лунного сияния.
В этом магическом освещении сам хозяин невольно залюбовался простором зала, удивительной игрой теней на паркете и стенах.
Зал выдержан в духе времени, отделан в прихотливом стиле барокко, притом из самых ценных материалов.