Сказание о Старом Урале
Шрифт:
Акинфий не усидел на месте. Шаркая сафьяновыми туфлями, стал ходить по опочивальне.
– Как через людей дознано, енерал руду медную опробовал. После пробы сочинил донос в столицу и ради скрытности решил отправить дирехтору берг-коллегии с сановным немцем.
– Дальше-то что?
– Обрядил я верных ребят башкирцами. Тюкнули немца. Упокоют его теперь в уральской земле. Парни обладили наказ без ошибки.
– Добро. Возьмешь полсотни серебром себе, а парням, на всякое рыло, по семи рублей.
– Вещички советника и бумага с доносом теперича у парней. Скоро в Невьянск доставят. Карманы убитого самолично обшарил. Ничегошеньки в них не нашел... Все как по маслу. А офицерик-то не из храбрых.
–
– Дознатчика, что в крепости, тоже наградить надобно.
– Беспременно! Щедро отсыплем. Услуг никаких забывать не следует. Сослужил ты мне нынче службу – не службишку!
– А как же иначе? Служу верой и правдой. Твое хозяйское горе – мое горе.
Шанежка вдруг замолчал, заметив на полу монашеский апостольник. Нагнулся, поднял и ухмыльнулся. Акинфий вопросительно смотрел на своего верноподданного.
– Узнаешь, что ли, эту монашескую справу? Кто монашке этой допрос учинял?
– Мои молодцы. Сам я при этом тоже был.
– А обыскали перед тем?
– Под рясой много не утаишь!
– Эх вы, вороны. Не утаишь! Рясы боитесь? Она под ней донос на меня хранила.
– Чей донос?
– Огонь его прочитал, да мне не сказал.
– Ну и девка! И дам же я ей теперь перцу.
– Поутру я ей сам по-хозяйски исповедь учиню. Душу вытрясу, а доносчика узнаю. Умом да смекалкой ты, Шанежка, не обижен. Немца с доносом Татищева за сто верст унюхал, а девка тебя перехитрила, сумела рясой тебя в обман ввести... Ступай да зайди на кухню, вели мне малинового квасу принести.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Над лесными урочищами по берегам Кушвы всходило радостное, весеннее солнце, расписывая небеса цветными, чистыми и прозрачными тонами.
На Каменный пояс пришли последние дни апреля.
Дружная весна, растопив сугробы, рушила последние убежища старой хозяйки – зимы. Горячие припеки солнца обсушивали почву, перенасыщенную влагой. Пробудившаяся земля, еще объятая истомной дремотой, лениво нежилась под первыми лучами нового утра.
На пушистых пихтовых и еловых лапах еще блестели по утрам последние ледяные сосульки; от прикосновения солнечного луча они роняли частые слезы. У сосен топорщились иглистые пучки ветвей. На стволах их сквозь синевато-серую кору начинал проступать медный отлив. Парным прелым духом повеяло от усыпанной хвоей земли, а на прогалинах, опушках, кромках мочажин, лишь чуть отступив от крошечных хрустальных озер талого снега, удивленно любовались весною последние подснежники.
На пригорках, обласканных солнцем, пошла в рост изумрудная мурава трав. Ее густо усыпали шишки. По опушкам зацветал багульник.
Весна заставила подобреть и ветер, научила его мурлыкать, шелестеть и бережно перебирать все травинки, одну за другой.
В лесах пересвистывались старожилы-рябчики, устраивали новоселье перелетные птицы-гости, а на зорях тихонько покашливали токующие глухари.
На большом мшистом камне, схожем с муравьиной кучей, прилепившемся к самому краю глубокого оврага, сидел крещеный вогул Степан Чумпин. Родом он с берегов Баранчи. Одет в зипун из звериных шкур; за плечами лук, на поясе два острых ножа и колчан с оперенными стрелами. Стрелы разные: с вилками – на птицу, с шариками – на белку, самые тяжелые, с железными ковьями – на сохатого. Есть, конечно, и стрела «ястреб», поющая в полете, когда надо в камышах спугивать уток или гусей.
Возвращаясь на зимовье с неудачной охоты, одолеваемый безрадостными раздумьями, Степан пришел на склон оврага посидеть и помечтать, потешить
Никто еще, кроме Степана и его отца Анисима, не видел этой горы, не понимал, что она являет собой настоящее чудо уральской земли. Будто сама земля каким-то непостижимым усилием выперла из недр своих весь избыток магнитной железной руды... в одну гору. Степан навещал ее уже пятый раз, и все сильней будоражила она его разум мечтами, от которых спину приятно щекотал озноб.
Много лет назад отец Степана, Анисим Чумпин, натолкнулся на нее, гоня лося. Тогда на горе жил старик шаман и было мольбище бога Чохрынь-ойка. Шаман настрого наказал Анисиму никому не говорить о горе, таившей в себе священную силу. Она, эта сила, охраняла жизнь вогульских племен, пришедших сюда в давние времена, когда их согнал с берегов Чусовой род Строгановых. Анисим боялся злобы шамана, боялся могущественных духов горы, молчал о ней много лет, и только, возвращаясь к родным баранчинским берегам из Верхотурья, где отец и сын приняли русскую веру, старый Чумпин показал ее молодому, но велел, поглядевши, тут же и забыть.
У Степана после гибели матери жизнь с отцом была нерадостная. Да и смерть матери была страшной – ее загрызли волки, когда пошла по воду на реку Баранчу.
Чумпиных во всем преследовали неудачи, будто все боги бедствий для того и существовали, чтобы приносить горе Анисиму и Степану. Тянулись годы один хуже другого. Перед смертью Анисим, устав от своей несчастной жизни, решил открыть рудную гору русским, надеясь получить за свою находку большие деньги. Старик тайно от всего зимовья сходил на Шайтанский завод, к лютому приказчику Мосолову, но тому было недосуг. Послушав рассказ Анисима про гору, он только махнул рукой, дал две мелкие серебрушки и приказал зайти еще раз поздней осенью. Но той осени Анисим не дождался, угодил под стрелу самострела, поставленного на сохатого.
Шла третья весна после смерти отца, а жизнь Степана в зимовье оставалась прежней – одинокой и голодной. Удачи ни в чем не было; от толчков, падений и ушибов уже вытерся на его одежде мех.
Степан, конечно, понимал, что на него крепко сердились вогульские боги, только точно не знал, которые именно, а главное, за что у них такая на него злоба. Наверно, за то, что он уже дважды крестился у русских. Один раз с отцом в Верхотурье, а второй раз в Невьянске. Но ведь оба раза он получал от русского шамана новый зипун. Не плохая цена за то, чтобы надеть на шею крошечный медный амулет в виде скрещенных палочек! А может быть, богам не нравится, что он держит в отцовском «нор-колье» деревянную дощечку с нарисованным седым русским богом по имени Никола-торм. Словом, трудно было Степану угадать, кто из богов и духов и за какие провинности таит на него обиду. Уж очень их много, вогульских богов! Самый злопамятный из них, конечно, двухголовый Чохрынь-ойка, да еще, пожалуй, лесной старик Люминнор-ойка, злой хозяин всех звериных троп. Степан так и не понял, который из этих богов стал его врагом, а если бы узнал, все равно не мог бы откупиться, потому что оба страшно жадные: без пяти собольих шкурок к ним и шаману лучше за прощением и не соваться!