Сказание о Старом Урале
Шрифт:
Да, после возвращения из Петербурга каждый день дома был счастливым, памятным, украшенным заботой Сусанны. Она согревала душу, как материнская любовь в детстве, когда мать припасала лучший кусок именно для него. И Акинфий уже подумывал, что доброта Сусанны смягчит, отогреет ему душу, окоченевшую от жестокости. Ему уже хотелось и самому посочувствовать чужому горю, свершить доброе дело не ради корысти, а искренне, избавляя кого-то от ненужного страдания. Демидов все чаще вспоминал, каким жил в юности, когда была и в нем простая человечность, чувство товарищества
2
В ранний час погожего августовского утра белая тройка, миновав заставу екатеринбургской крепости, лихо промчалась по Мельковке, сводя с ума всех слободских собак, свернула на Торговую площадь и стала у ворот заезжего двора Матрены Савишны.
Всполошила тройка мельковских баб. Солдатка Арина, шедшая от колодца с ведрами на коромысле, первой узнала в экипаже Акинфия Демидова. Со страху и неожиданности Арина оплескала себя водой. Как ей было ошибиться, не признать страшного заводчика, раз сама жила в Невьянске и убежала оттуда в крепость вместе с мужем! От Арины молва о приезде Демидова разнеслась по всей Мельковке, и встревоженный народ потянулся к крепости.
В то же утро, на исходе десятого часа, тройка Демидова подкатила к подъезду Главного горного управления. Акинфий ступил на широкие гранитные ступени казенного здания.
У крепостных ворот собралась разноголосая толпа. Караульный у будки не раз окликал самых горластых, гнал их от ворот.
– Чего сбеглись, как пуганые бараны? Эка невидаль: невьянский хозяин!
Какой-то мужик с хриплым голосом повел с солдатом разговор.
– Вестимо, невидаль! Демидов, чать, один на весь Камень.
– Наш енерал первый начальник здеся, – твердил часовой свое.
– Енерал сам собой, от него звания высокого не отымешь. А Демидов хоша и не государынин начальник, а все одно равного ему на Камне нету. Вот так я разумею, и аминь.
– А мне наплевать на твое разумение! Говорю, отойди от ворот на дистанцию.
Приблизился к будке и еще один мужик, помоложе, рыжий и коренастый. Сняв просительно шапку, поморгал, заговорил, переминаясь:
– Сделай милость, служилый человек, допусти в крепость демидовских коней поглядеть.
– А чего на них глядеть? Кони как кони.
– Шибко хороши.
– Не велено в крепость шатучий народ допускать. Одного тебя допусти, все стадом попрут. Слышь, как галдят? Что мне будет, ежели енерал шум услышит, а?
– Да уж больно мне охота коней этих поближе разглядеть. Допусти! Живо обернусь.
– Сказано нет! Поглядишь, когда в обрат поскачут.
– Скажи какой! Креста, видать, на тебе нет?
– А ты легче. Крест у меня на месте, под мундиром, но затылок свой и сургучных печатей от кулаков начальства из-за тебя принимать неохота. Службу несу. Небось у самого-то тебя тоже спина
– Спина чесалась, да вчерась в бане отпарил. Не серчай. Неужли толку в конях не понимаешь? Допусти, сделай милость. Лебеди-кони! На таких, поди, только царица ездит.
Издали женский голос звал с надрывом:
– Филя! Филимон! Куда тебя лешак занес?
Рыжий мужик прислушался и вдруг заорал во весь голос:
– Здеся я! Чего прибегла, заноза?
Из толпы протиснулась вперед крепкая, видная собою молодая крестьянка. Сердито сказала Филимону:
– Самая пора тебе подошла со служивым лясы точить.
– Да охота на коней взглянуть, а солдат в крепость не допущает.
– Поди ты со своими конями к чемору! Аль не слыхал, что народ про Демидова плетет?
– Не слыхал.
– Знаешь, зачем к генералу прикатил?
Солдат у будки прыснул со смеху и спросил молодуху:
– Уж не тебе ли он по дороге на ухо про это шепнул? Расскажи и нам, дуракам, сделай милость.
– А вот и расскажу. Гогочешь? Усами шевелишь, как ошпаренный таракан? Думаешь, люди не знают, зачем он нежданно прикатил? Народ все чует. Царица его послала нашему генералу сказать, чтобы немцев из крепости в три шеи прогнал.
– Да за такие слова я тебя...
Женщина нисколько не испугалась солдатского окрика, лихо подбоченилась.
– А ты на меня не больно рявкай. Бабы, бабы! Слышь, не глянется служивому причина, из-за коей Демидов приехал.
Лица у женщин в толпе были злы. Солдат сказал более спокойно и примирительно:
– Не нашего ума дело. И не вашего. Про то начальство знает, кого гнать, кого звать.
– Обязательно гнать! Давно бы их надо! Зажрались так, что вовсе совесть утеряли. С самой весны мне одна немцева женка за телушку деньги не отдает.
К воротам смело подошла лядащая старушонка с кринкой, прикрытой капустным листом.
– Ну-кось, пропусти-ка меня, солдатик.
– Ноне в крепость нельзя, Захаровна.
– Да ты очумел, что ли? Всякий день хожу об эту пору. Енералу сметанку ношу. Пошто ноне строгости?
– Сама знаешь: невьянский хозяин прикатил. Мельковским ротозеям праздник изладил.
– Стало быть, Демидов-то побаивается народа. Слыхивала про него. До старости, слышь, дожила, а его плетки на своей спине не испытала. Слыхивала, ужасти как он над народом изгаляется. Вот и боится людей работных. У енерала заступы просит. Помилуй господь нас, грешных. Царица небесная, заступница сирых, спаси нас от злыдня-хозяина!
– Чего плетешь, Захаровна, на народе? Он, сказывают, от самой царицы сюды дослан, немцев гнать, – перебила старуху одна из востроносых женщин.
– Это я-то плету? Глядите! Ох и ворона ты, Григорьевна! Носик у тебя остер, и каркаешь по-вороньи. Нешто злодея такого царица к нашему енералу пошлет? Слушать даже обидно.
Солдат ласково похлопал старушку по спине.
– Ступай, баушка. Наверняка у Афанасьевны нужда в сметане.
– И то пойду от греха. И скажет же эдакое баба!