Сказания и легенды
Шрифт:
— Бессмертья страны я ищу, — был ответ.
— Бессмертья? Да где же найдешь его ты? Его нет, на смотри: ты видишь над нами небесного свода вершину? И вот я судьбой обречен здесь стоять неподвижно среди степи и жить до тех пор, пока я рогами небес не достану. Подумай же, сколько веков им расти еще нужно, покамест до неба они дорастут! Ну, так хочешь? Останься со мною до этой далекой минуты, и все это время — ручаюсь — ты будешь бессмертен и ты не умрешь до тех пор, пока назначенье мое не свершится земное. Останься!
— Остаться? О нет, не хочу! Ведь и сотни веков — не бессмертье, а я быть бессмертным хочу. Прощай!
И он дальше пошел.
И приходит он в дикую местность, где вершины скалистых гор облаков достигают высоких, а меж ними ущелья зияют.
И на самой высокой скале, над глубокой бездонной пропастью — старый ворон сидит неподвижно.
— Ты зачем, — вопрошает он юношу, — в эту дикую местность пришел и что ищешь ты здесь? Отвечай!
— Я бессмертья ищу!
— О безумный! Где ж, скажи, ты бессмертье найдешь? Ведь бессмертья нет на земле. Но взгляни в эту пропасть бездонную, в эту бездну, что здесь подо мной, и знай, что велением рока до тех пор обречен я на жизнь, пока клювом своим по песчинке, по осколку вот этой скалы не заполню я бездны глубокой. Если хочешь остаться со мной, оставайся — и все время, пока бездна останется бездной, пока в ней хоть малейшей песчинке хоть малейшее место найдется, до тех пор не умрешь ты. Останься!
— О нет, ни за что не останусь, соблазняешь меня ты напрасно: что века мне и длинные годы? Я бессмертия только желаю, и бессмертие скоро найду я. Прости!.. — И он снова пошел.
Долго шел он, и вот наконец он достиг конца-края земли. Необъятное, чудное море чудной радугой блещет пред ним, и прозрачные, синие волны, в белоснежную пену дробясь, с нежным рокотом плещут на берег и к ногам его тихо ложатся. А там — в беспредельной дали, за тем морем далеко-далеко, в золотой бледно-розовой дымке, точно утренний отблеск зари, дивный свет дивным блеском сияет, чудный, божественный свет. И манит к себе этот свет, и душу любовно ласкает, и сердце тревожно волнует, и чудесной, волшебною силой Ростомелу к себе призывает.
И чудесной, волшебною силой в один миг восхищенный, царевич на тот край переносится моря, и вот — он в сверкающем златом, волшебно-роскошном дворце и, небесным восторгом объятый, в сиянье камней самоцветных, пред собою он видит — ее!
Кто она — не знает, но бледнеют и меркнут пред ней и звезды, и солнца лучи. И узрела она Ростомелу и голосом нежным, шепоту листьев подобным, молвила:
— Я была уж в первый день творения и пребуду да конца веков.
— Я — счастие и жизнь вселенной. Покуда будешь ты со мной, доколе мною только будешь жить и, отрешившись от всего земного, меня одну лишь будешь созерцать, — дотоле смерть тебя не прикоснется. Я Красота! Останься!..
И он остался…
Прошли тысячелетия, а он, восторгом упоенный, глаз не сводил с чудесного виденья. И вот прошли еще века.
Вдруг сердце у него тоской заныло, и он сказал чарующей богине: «Божественная Красота! Как много лет прошло с тех пор, как я уж не видал ни матери, ни родины любимой, ни дома отчего, ни близких, ни родных!»
— А! Вижу я, — сказала Красота, — земля-таки свое похитить хочет и не отдаст того, что ей принадлежит по праву! Иди и подчинись всеобщему закону и общей человечьей участи подвергнись! Иди, а вот — на память обо мне тебе дарю я два цветка — пурпуровый и млечно-белый.
Когда захочешь ты своею жизнью пережить все те года, что здесь провел, меня ты созерцая, — вдохни пурпуровый цветок. Но если ты поймешь и смысл, и прелесть смерти, — приблизь к своим устам цветок ты белый и вдохни его. Иди!
И вот идет он прежнею дорогой. Знакомая стоит скала, и на скале чернеет старый ворон. Его зовет он, но ответа нет. Он ближе к ворону подходит, касается его рукою — и вмиг истлевшее уж тело, как порох, рассыпается в руке. Он смотрит вниз, но бездны нет уж и следа — она засыпана доверху. Свершил уж старый ворон свое земное назначение и успокоился навек.
И вот идет царевич дальше: подходит к месту он тому, где некогда олень стоял, и видит груду белых лишь костей и обнаженный череп, а из него ветвистые два рога в высь бесконечную уходят и свод небесный подпирают.
Как ворон, и олень свое исполнил назначенье и мертвым сном навеки уж почил.
Приходит наконец царевич в край родной. Но что он видит? Что произошло? Он никого и ничего узнать не может. Там, где пустыня некогда была, — пестреют села, города цветут; неведомые люди, в одеждах незнакомых, какою-то неведомою речью говорят, и он понять их слов не может. А вот и горы, родные горы, где он впервые свет увидел, где вырос он и жил, и мать оставил.
Но где ж она? Где замок тот, в котором она жила и славным правила народом? Все пусто, все молчит, и только глыбы поросших камней указывают место то, где некогда стоял дворец роскошный.
И видит он вблизи, в ущелье, там, где фонтан журчал когда-то и песни сладкие лились и белые девичьи ноги траву топтали, — часовня древняя стоит.
В нее он быстро входит и на могильном камне столетнего он видит старца священника, согбенного годами.
На камне старец тот сидит и бледными, дрожащими устами слова святой молитвы шепчет.
— Скажи, отец святой, ведь здесь то место, где некогда жила Магдана, царица славная, и правила народом? Я — сын ее, наследник я престола, и если матери моей в живых уж нет, то, значит, я теперь ваш царь и повелитель!
— Магдана? — старец отвечал. — Магдана? Да, слышал я, есть старое сказанье. Но я тебя почти не понимаю, ты говоришь не нашим языком, а языком старинных рукописей наших; я некогда их изучал, и потому кой-что из слов твоих я понимаю. Магдана — говоришь ты? Да, в народе есть преданье, — не знаю, верно ли оно, — что будто здесь когда-то, — лет тысяча, а может быть и больше, с тех пор уже прошло, — жила, действительно, могучая царица… ее Магданой звали, и у нее был сын, и он ушел, и без вести пропал, и умерла Магдана, и царство славное погибло…
Задумался царевич Ростомела и говорит: «О тайна вечная времен! Что я теперь? Преданье лишь одно, забытая легенда?» И вынул Ростомела пурпуровый цветок, вдохнул его и мигом пережил действительною жизнью века веков и мигом старцем стал он немощным и дряхлым: глаза потухли, ноги подкосились, засохла сморщенная кожа на старческих костях… И уж не мог поднять руки он и протянуть ее к той сумке подорожной, где белый у него цветок хранился. И тихо, тихо прошептал он старцу: «Скорей, отец, скорей достань ты белый мой цветок и приложи к устам моим его ты, дай мне его упиться ароматом, чтоб мог я наконец изведать и вкусить неведомую смерти прелесть!»