Сказания земли Ингесольской
Шрифт:
Мама приподнялась с лавки, спросила встревоженно:
— Карасик, милый, что?..
Бабушка пыхнула трубкой.
— Не суетись, Анеле. Какой он карась, смотри — самый настоящий волчонок.
Мне очень понравилось, что я настоящий волчонок. Я закричал:
— Я волк! я волк! Съем! съем! — и мы покатились плотным клубком, щенки — рыча и взлаивая, я — хохоча во все горло.
Мама называла меня карасиком, и ей приходилось объяснять, что это за рыбка — ну да, ашка, мелкая, золотистая, бестолковая. Водится везде, и в Ингелиме тоже, конечно, вот вчера на ужин жарили… Но «карасик» звучало мило, а «ашка» — скучно и обыденно. Мне нравилось быть карасиком, пока бабушка не разглядела во мне будущего волка.
Интересно, видела ли она что-то — или просто случайно угадала.
…И это все, что я помню о маме.
…Встал, снял с полки посылочный ящик, высыпал на стол запасы трав. Это тоже средство. Привет тебе, бабушка, чья душа давно вернулась в этот мир в ином теле — кажется, я даже знаю, в каком. Красивый человек. Не лицом — сутью. Впрочем, я могу и ошибиться. Он еще слишком юн, чтобы проверять… а я не стану проверять специально. Если ты, бабушка, захочешь напомнить мне о себе — ты дашь мне знать.
Вот сейчас — сам я вспомнил о твоих травах или ты подсказала мне, подтолкнула под локоть? Но все-таки цапенницу я не буду мять в курительное зелье, от нее потом только хуже. Тебе-то было в самый раз, а мне, с моей шаткой психикой, ни к чему.
Раз мои воспоминания так рвутся наружу, я помогу им.
И они отойдут с моей дороги.
Выхода нет: я должен быть тем, что я есть, до тех пор, пока в силах.
Если силы иссякают… ну что же, я их подхлестну.
Сегодня меня не позовут. В Тауркане тихий спокойный вечер. Может быть, завтра… сегодня — наверняка нет.
…И все-таки бадан и багульник плохо сочетаются с бурохвосткой, да…
— …Ты волк, — сказал Кииран.
Я кивнул.
— Это плохо.
Я пожал плечами: плохо ли, хорошо ли… я волк, и тут уж ничего не поделаешь.
— Волк не приручается. И волк ненасытен.
Я открыл было рот — возразить, но Кииран поднял руку, и я промолчал.
— Не приручается, всегда хочет быть себе хозяином. Тебе придется всю жизнь крепко держать его за уши и кусать за холку, чтобы помнил, кто из вас двоих первый. Горе тебе, если твоя рука ослабеет.
Костер угасал, над темно-бордовыми углями изредка вспыхивал и снова исчезал синий язык пламени. Кииран подцепил за ручку закопченный котелок, вытащил из костра, поставил на песок. Бросил в кипяток связку листьев, пригоршню ягод, пару черемуховых веток. Пододвинул котелок ближе к углям — настаиваться.
— Придет день, когда ты больше не сможешь сдерживать волка. Ты состаришься и одряхлеешь. Он — нет.
Я-волк прижал уши и оскалился. Я-человек с силой вжал ногти в ладонь, и волк, ворча, нехотя отодвинулся внутрь меня.
— Вот об этом я и говорю, — сказал старик.
Я сидел, скрестив ноги, напряженно держал спину, боялся расслабиться и дать волю зверю, ворочавшемуся глубоко на дне меня.
— И волк ненасытен. Ему всегда мало. Нет, мясом его накормить можно, но его нельзя накормить свободой. Чем больше даешь — тем больше хочется. Спасение твоего разума в том, чтобы выпускать волка наружу — но под неослабным присмотром. Что бывает, если он сидит взаперти, ты уже знаешь. Что бывает, когда он полностью свободен, ты знаешь тоже.
Я знал — и не знал. Я-человек почти ничего не помнил. Я-волк помнил, но не мог связно объяснить мне-человеку, как хороша была его свобода.
Может быть, отдав волку полную власть, я был бы счастливее…Я? это был бы не я. Всего лишь — еще один зверь, вечно шастающий на границе миров, не думающий ни о чем сложнее насущной добычи, занозы в лапе и волчицы.
Мысль о волчице показалась мне-волку необыкновенно привлекательной. Я-человек сильнее стиснул кулак. На ладони проступила кровь.
— В тот день, когда ты научишься быть волком, оставаясь человеком, ты обретешь мир. Но знай — и будь к этому готов: однажды волк победит. Все, чему я могу тебя научить — быть человеком больше, чем волком, и быть человеком как можно дольше. Когда я пойму — ты можешь, я умру спокойно. — Вздохнул, уточнил: — Человеком.
Взял чашку, зачерпнул из котелка настой, который вряд ли можно было назвать чаем — именно чайного листа там не было вовсе. Подул на горячую жидкость, осторожно отхлебнул. Покивал.
— Хорошо. Пей, Ланеге.
Сидели, молча тянули из деревянных чашек горький, пахнущий осенью и дымом напиток, и от вкуса этого чая волк скукоживался, уменьшался. Задремывал.
— Настоящий шаман умирает человеком, — заключил старик. — Ты силен. Ты сможешь.
Я взглянул на окровавленную ладонь. Плеснул из чашки по полукруглым ранкам. Больно, но так скорее заживет.
— Я смогу, — сказал я тихо. — Я умру человеком.
…Вот именно.
Бабушкин табачок и чай Киирана.
Раз уж у меня нет твоего голоса, и взгляда, и тепла твоей руки — так хотя бы это.
Но умру я — человеком.
До равноденствия он продержался.
Шаг — уверенный, голос — твердый, взгляд — острый… а что под глазами круги, это ничего. За маской не видно.
И — пути открывались все легче и легче. Там, где раньше требовались часы, теперь уходили минуты.
Мы были правы, — говорили в Тауркане. — Он силен как никогда. Ветры меняют направление по его слову, духи шарахаются от него, если он серчает, и приползают на брюхе, если он велит. Говорят, охон-та Кулайсу кланяется ему при встрече, а охон-та Тонерей старается не попадаться на глаза. Вот какую силу тянула из него та, приблудная. Хорошо, что она уехала. Правильно сделала.