Сказано — сделано
Шрифт:
Мыло оказалось обыкновенным, туалетным. А вот бумажка, в которую оно было обёрнуто, действительно походила на заветные штаны. Точнее, на ту их часть, которой больше всего гордятся обладатели модного товара. На бумажке был искусно нарисован строчёный задний карман с убийственно красивыми медными заклёпками.
— Мойся сам, — сказал Коля, возвращая мыло. — А ручку можешь так взять, если уж она тебе понравилась. Ты нам лучше вот что скажи: знаешь ты в нашей округе людей, у которых говорящие попугаи?
— Говорящие? — Кирилл задумался. — Надо сообразить.
— Плотный, коренастый, лет сорока пяти, брюнет! — выпалил Саша.
— Да погоди ты, не трещи! — замахал Коля на друга.
— Во-первых, не брюнет, а белобрысый, — сказал Кирилл. — А во-вторых, он в восьмом классе. Так что сорок пять — многовато.
— Ты сказал — Сэр Дюк? — переспросил Коля. — Это что же, имя?
— Ну да, Дюк. Вообще-то, он Славка Сердюк. А Сэром его приятели прозвали. «Дюк» значит не то «барон», не то «граф».
— Герцог, — уточнил Коля. — А что у него попугай говорит? Ну, какие слова?
— Понятия не имею. Я у него дома ни разу не был. Знаю только, что попугай есть. Только вам к этому Сэру не подъехать. Крутой мужик. Отец у него в загранку ходит, ну и, сами понимаете… Упакован — будь здоров! Псина у него и та фирменная. Мяу-мяу, что ли.
— Чау-чау, — подсказал Коля.
— О! Точно! Итальянский, наверно, барбос.
— Чау-чау — это китайская порода, — сказал Коля. — Их в Китае в старину ели. Деликатес считался. А увидеть этого Сэра Дюка как?
— Запросто. Он каждый вечер с псиной в нашем дворе гуляет.
В прихожей, когда друзья выходили, послышался звонок. Кирилл включил приёмник, и динамик тут же громко и радостно заблеял.
— Ну, козел проклятый! — возмутился Кирилл. — И не надоест ведь! Мужики, увидите во дворе такого маленького, рыжего — дайте вы ему по рогам!
Когда друзья спустились, Коля сердито сказал:
— Ну что ты сразу лезешь?! «Плотный, коренастый, брюнет»!
— Так ведь ясно: не он. Не может же, действительно, в восьмом классе быть сорок пять лет.
— Ты как маленький! А если это был его отец? Старший брат? Дядя? Дедушка, наконец?! Ты об этом подумал? А если он знает, у кого ещё есть говорящие попугаи? А?
— Верно говоришь, — покорно согласился Саша.
— В общем, надо будет посмотреть на этого сэра Сердюка. Всё-таки ниточка.
Когда ребята уже отошли от зюзинского парадного на несколько шагов, Саша вдруг снова подбежал к двери, нажал нужные кнопки и громко произнёс в микрофон:
— Бэ-э-э-э!
Глава 3. Мама, Коля и Маркиз
Ещё поднимаясь в лифте, Коля уже с радостью думал о том, как, придя домой, вытащит из-под подушки «Голову профессора Доуэля» и прямо за ужином дочитает её всю до последней точки. Книгу эту дала маме на работе сотрудница и очень просила не задерживать. Но разве может задержаться у Коли интересная книга! Одно плохо: хорошие книги, даже самые толстые, очень быстро кончаются. А когда закрывается последняя страница, то становится совсем грустно. Будто стоишь один на пустой платформе и смотришь вслед поезду, на котором уехал твой лучший друг.
В дверях своей квартиры Коля увидел Тычкина — соседа, проживавшего этажом ниже, — и маму.
— Я вас, Татьяна Николаевна, в последний раз предупреждаю, — сердито выговаривал Тычкин. — Я ведь могу и в суд подать. И будете компенсировать! Сколько можно с вами цацкаться! Вы меня уже третий раз заливаете. А у меня, между прочим, на этой стенке картина висит. «Девятый вал»!
Мама, прижав руки к груди, нервно сжимала ладони и виновато улыбалась.
— Но ведь ко мне вчера приходил слесарь, — робко оправдывалась она.
— Уж я не знаю, кто там к вам приходил, но у меня опять на обоях потёки. В общем, я вас категорически предупредил! А там пеняйте на себя.
И Тычкин, сердито сопя и бормоча что-то, пошлёпал к лифту.
— Почему ты разрешаешь этому Затычкину так с собой разговаривать? — сердито спросил Коля.
— Но, Коленька, мы же действительно виноваты, — отвечала Татьяна Николаевна. — Только ты, ради бога, не включай пока воду на кухне. Но каков этот слесарь, а? Три минуты повозился и, разумеется, ничего не сделал. Да ещё перед уходом заявляет: «Я вам пока временную прокладку поставил». Я ему говорю: «Геннадий, а нельзя ли какую-нибудь постоянную прокладку поставить?» Так ты знаешь, что он ответил? «Ничто, — говорит, — так не постоянно, как временное». Надо же, философ!
— Никакой он не философ, — сказал Коля. — Халтурщик он самый настоящий.
— Ладно тебе, не ворчи. Посмотри лучше, какие я симпатичные обои купила. Недорогие, но, говорят, очень модные.
Татьяна Николаевна вынула из сумки рулон и, развернув, с гордостью показала сыну.
На обоях была изображена кирпичная кладка в натуральную величину. Между кирпичами, как и положено, пробегали полосы грязновато-серого раствора. Горожанину девятнадцатого века сама мысль оклеить такими обоями жилище показалась бы, наверное, дикой. Все равно что, если бы ему предложили ходить в пальто, вывернутом наизнанку. А жителю Петербурга они бы непременно напомнили неуютные казематы Петропавловской крепости. Но давно перестала быть страшной Петропавловка, весело гудящая голосами экскурсантов. А красный глиняный кирпич напоминает обитателю крупноблочных коробок нечто старое, крепкое и доброе.
— Как ты думаешь, сумеем мы с тобой сами оклеить прихожую? — спросила Татьяна Николаевна.
— Конечно сумеем, — ответил Коля. — Но ведь потом кирпичи нужно будет штукатурить. А это сложнее.
Татьяна Николаевна засмеялась и ласково потрепала сына по волосам.
— Иди ешь, всё на плите. А мне нужно работать. Я обещала Паукову к утру напечатать статью. Представляешь, он мне сегодня говорит: «Вы, Танечка, единственная, кто разбирает мой почерк».
— Хитрый жук твой Пауков. Просто он знает, что ты быстрее всех печатаешь. Да и лучше всех.