Сказано — сделано
Шрифт:
— Понятно, — сказал Генка. — Исполним в лучшем виде, как у Архипа Ивановича. На клочки разорвём, если надо.
— На клочки не надо, — сказала преподавательница. — Король, мельник, Змей — все на сцену! Начинаем!
Нас с Генкой посадили за спинку стула, видимо означавшего вход в пещеру. Рядом, за другим стулом, расположился Змей Горыныч — бледный, худенький мальчишка, с длинными пушистыми ресницами. И репетиция началась.
Мельник подошел к краю сцены и, широко улыбнувшись, добродушно сказал:
— Темень-то какая. Ни зги не видать. Хоть бы свет зажгли.
— Какой свет?! Что ты несёшь, Ложкин?! — замахала руками Анна Андреевна. — У тебя по тексту: «Хоть бы луна взошла». Ты же в диком лесу находишься. И перестань наконец улыбаться как дефективный.
— Больше не буду, — сказал мельник и, ещё шире улыбнувшись, снова произнёс: — Темень-то какая. Ни зги не видать. Хоть бы свет зажгли.
— Тьфу ты, господи! — чуть не плача, закричала преподавательница. — Дался же ему этот свет! Король, зажги свет! Выключатель рядом с тобой.
— Так светло же, Анна Андреевна, — сказал король. — Вон солнце прямо в окно шпарит.
— Всё равно зажги! Ложкину темно! А теперь сначала!
— Темень-то какая. Ни зги не видать, — в третий раз затянул мельник и, взглянув на потолок, где загорелись лампы, облегченно закончил: — Хоть бы луна взошла.
— Смотри, мельник! — закричал король, да так, что у меня в ушах зазвенело. — Обманешь — не сносить тебе головы!
— Не извольте беспокоиться, ваше величество, — ответил мельник, растянув рот до ушей. — Пришли, кажись. Вот и дуб засохший.
— Стоп! — закричала Анна Андреевна и вскочила на сцену. — Ну, ответь мне, Коля: чему ты улыбаешься?! Тебе ведь голову хотят отрубить, а ты улыбаешься. Может, праздник у тебя какой? День рождения там или свадьба? Ты скажи нам, мы все вместе порадуемся, поулыбаемся, а потом работать начнём.
— Мельник, кончай скалиться! — зашипел Генка. — Мы из-за тебя в авиамодельный опаздываем.
Но как только репетиция возобновилась, бестолковый мельник опять начал улыбаться, путать текст, называть короля «вашим благородием» и снова просил включить свет.
— Всё! — решительно прошептал Генка. — Больше мы не можем здесь торчать. Надо смываться!
— Неудобно, вроде, — сказал я. — Мы ж еще ни разу не лаяли.
— Ничего. Пусть кто-нибудь другой полает.
Генка на четвереньках перебрался к худенькому мальчишке, терпеливо сидевшему за соседним стулом.
— Слушай, Горыныч, полаешь за нас, а? Ты всё равно ничего не делаешь. А мы опаздываем.
— Я не могу, — сказал Змей Горыныч. — Мне сейчас храпеть нужно будет.
— Ничего. Похрапишь, потом полаешь. Ты, сразу видно, способный. Не то что этот дубина-мельник.
И, воспользовавшись тем, что изумлённая преподавательница в десятый раз стала допытываться, почему мельник улыбается, мы выскользнули из зала.
В авиамодельном кружке мы выпиливали какие-то нервюры и куда-то приклеивали элероны. А может, наоборот: приклеивали нервюры и выпиливали элероны. Теперь я уже не помню. Потому что ни выпилить, ни приклеить мы не успели: пора было торопиться в кружок лепки. «Не беда, — говорил Генка. — В следующий раз доделаем. Не хуже будет, чем у Архипа Ивановича». И чего он пристал к Архипу Ивановичу, до сих пор не понимаю.
В кружке лепки мне дали задание вылепить утку, а Генке — свинью. Генка долго и задумчиво мял в руках пластилин, а потом вдруг громко, на всю студию сказал: «Темень-то какая. Ни зги не видать. Хоть бы свет зажгли».
После лепки в коридоре Генка достал свою бумагу со списком и сказал:
— Тэк-с, что у нас теперь по списку? Ага, сейчас бальные танцы, а вечером лобзик.
— Нет, — сказал я. — С меня хватит! Не хочу больше ни танцев, ни лобзика. И вообще, ничего больше не хочу. Рехнёшься тут с тобой!
— Я это предвидел, — сказал Генка голосом милицейского следователя. — Конечно, ходить раз в год на «Щелкунчика» и играть в «балду» легче. Никаких тебе хлопот, и главное, голова в покое. Как тыква на витрине.
— Лучше в «балду» играть, чем тут по лестницам вверх-вниз без толку носиться. А талант, если он есть, сам себя покажет. Лермонтов уже в шесть лет стихи писал. И ни по каким кружкам не таскался.
— Серый человек. Лермонтов при царизме жил. Тогда не то что кружков — радио не было. А в наше время он бы небось с трёх лет поэмы писал. Да чего я тебя агитирую. Не хочешь — как хочешь. Упрашивать не буду.
И Генка побежал в танцевальный зал.
До конца каникул Генку я почти не видел. Лишь однажды вечером он пришёл ко мне посмотреть хоккей. Передавали центральный матч сезона. Когда начался второй период, Генка уснул. Во сне он вскрикивал, что-то бормотал об Архипе Ивановиче, и мой папа даже предложил проводить его до дома.
В последний день каникул с утра стояла отличная погода. Ярко светило солнце, а морозное небо было чистое и ослепительно синее. Я взял клюшку и коньки и вышел из дому. И вот тут я увидел Генку. Зрелище было великолепное! Широко расставив ноги, в расстёгнутом пальто и в шапке набекрень, Генка стоял посреди двора. В руках он держал огромный дворницкий лом. Лом взлетал над Генкиной головой и с глухим ударом врезался в искрящийся лёд. Золотые брызги весело разлетались в разные стороны.
Вдоволь насладившись картиной, я сказал:
— Решил все-таки зарыть таланты в землю.
Генка перестал долбить и вытер рукавом пот со лба:
— Слушай, Серёга, не нервюруй меня. То есть, я хотел сказать, не нервируй. А нервюра — это в самолёте такая штука. В хвосте, кажется. Или в носу…
И он с удвоенной силой обрушил лом на ледяную корку.
Потом мы вместе пошли на каток. И первый раз за все каникулы наша команда выиграла. Потому что на воротах стоял Генка.